Вообще правительство С. Крыма, хотя и не было инициатором репрессий (вновь широко применявшихся, теперь уже антибольшевистскими силами), не пользовалось среди народа популярностью. Ни татары, ни другие сторонники демократии не могли примириться с властью, чей первый лозунг был "Долой татарское национальное самоуправление, долой двоевластие!".

С. Крыма поддерживало небольшое число наиболее реакционных мулл и мурзаков-монархистов, но Курултай в целом, не говоря уже о Милли-Фирке, стал в своей борьбе за интересы коренного населения в оппозицию к правительству. Миллифирковцы даже разработали антиправительственный программный документ "Положение о культурно-национальной автономии мусульман Крыма", резко расходившийся и с централизаторской, русификаторской политикой премьера, и с панисламистскими иллюзиями части татарской интеллигенции и духовенства. "Эпоха протекторатов закончилась, протекторат несовершенен и шовинистичен", — считали они, открыто становясь на прогрессивную платформу К. Ататюрка,[411] главы единственного тогда дружеского Советской России государства.

Весьма показательным было отношение Милли-Фирки в этот период к Советской власти. Партия признавала целесообразность восстановления Советов, но не форсированного движения к торжеству коммунизма. Советская власть признавалась оптимальной альтернативой развития в будущем, но лишь "как власть, представляющая право свободного самоопределения народов", как проводник социальных реформ, в том числе и земельной, в татарской деревне.

К сожалению, миллифирковцы не смогли провидеть дальнейшего развития "национального вопроса" в теории и практике большевиков грядущих лет. Впрочем, вряд ли их стоит упрекать в этом: тогда многие считали неудачным лишь первый опыт, верили в совершенствование Советской власти, не догадываясь, что она имманентно чревата террором. И миллифирковцы шли в народ, призывая бороться за Советскую власть.

Работа эта была чрезвычайно трудной и неблагодарной. С одной стороны, их ждала верная смерть в случае разоблачения добрармейской контрразведкой, с другой — непонимание масс, так как в прошлом "татарский крестьянин не получил от Советской власти того, что он по праву от нее ожидал" (Бунегин М.Ф., 1927, 226). Парадоксальный факт — работа миллифирковцев в деревне осложнялась и тем, что от нее самоустранилась группа татар-большевиков: РСДРП(б) Крыма традиционно игнорировала татарского крестьянина, его интересы.

Неожиданно деревней заинтересовались другие организации, причем вполне официальные. С. Крым был вынужден пойти на некоторое расширение правящего и законодательного аппарата, при нем образовались более демократичные органы — Директория и Меджлис-мебусан (парламент). Со временем они стали все более заметно отражать интересы широких масс, в том числе татар, несмотря на то что кабинет С. Крыма и командование Добрармии, каждый по отдельности, старались всячески ограничить возможности этих выборных институтов. Удары наносились как непосредственно по Директории (в январе 1919 г. ее даже лишили помещения), так и по татар[412]ской массе. Татар правительство вообще рассматривало как низкую "нацию прирожденных оппозиционеров", доходя в нажиме на них до прямых акций общенационального притеснения — в дни христианских праздников, например, все татарские предприятия насильственно закрывались и т. д.

Наконец, 23 февраля 1919 г., накануне заседания татарского парламента, отряд белогвардейских офицеров совершил налет на Директорию и конфисковал всю документацию, затем были арестованы активисты Милли-Фирки, разгромлена редакция газеты "Миллет". Это был сигнал — на местах тут же начались повальные обыски, аресты и расстрелы татар, заподозренных в "национализме", конечно, без всякого суда и следствия. Поэтому вполне естественными были крайнее ожесточение и начавшееся вооруженное сопротивление населения как Добрармии, так и кооперировавшемуся с нею кадетскому правительству. Часть членов Директории и парламента ушла в подполье, чтобы обрести в глазах народа ореол мучеников за дело татар. В эти дни разгула реакции даже правительственный орган признавал: "Жутко, очень жутко видеть способы, которыми в Крыму насаждаются порядок и спокойствие. Роль татарского населения стараются свести к нулю" (Крым, 1919, №12).

Как не раз бывало в периоды неприкрытого геноцида, вскоре происходит слияние различных политических сил во имя национального освобождения: в списках кандидатов Милли-Фирки на готовившиеся выборы в центральные руководящие органы мы встречаем имена скрывавшихся пока большевиков, в том числе Вели Ибраимова. "Левело" и правительство — чем ближе части Красной Армии подходили к Крыму, тем дальше от добрармейских "принципов" отходил кабинет С. Крыма; речь могла идти уже о полной утрате былой солидарности между ним и Деникиным.

Когда же большевики взяли Джанкой, то 10 апреля 1919 г. правительство С. Крыма в полном составе погрузилось на греческий корабль "Трапезунд". За будущность свою беглый премьер мог не опасаться — он прихватил с собой ценных бумаг и золота на 10 млн. руб. Тем большим было его разочарование, когда союзники отказались доставить его на берега Босфор[413], пока он не сдаст краденое. Пришлось согласиться...

Так закончился еще один эпизод борьбы, которая велась в Крыму не его населением и не ради этого населения, — борьбы, основная тяжесть которой снова легла на татарского крестьянина, хотя спорили за обладание Крымом великие державы. В очередной, но не в последний раз.

"ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ" СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

Ревком Симферополя, состоящий в основном из большевиков, взял фактическую власть 9 апреля 1919 г., еще до полного освобождения Крыма. По мере продвижения Красной Армии в остальных городах шел шаблонный процесс — люди в шинелях назначали ревкомы и распускали выборные земские управы и городские думы. Наконец, 6 мая Крым вторично был объявлен Советской социалистической республикой. В правительство вошли и три татарина — С. Идрисов, С. Меметов и И. Арабский. Тем не менее татарская деревня уже в первые недели новой власти могла готовиться к повторению пройденного: ее постиг очередной жестокий удар сверху — возобновились "контрибуции".

Те жалкие крохи имущества и продовольствия, что уцелели от немецких, антантовских и белогвардейских грабителей, теперь дочиста выметались Советами. И, как ни странно, тоже на "законном" основании "обезоруживания кулака, освобождения бедноты из-под кулацкого экономического засилья" (Бунегин М.Ф., 1927, 254). Бедная татарская деревня сама не понимала своей пользы, когда стоном стонала весной 1919 г. Ведь если представить себе крымскую деревню некими весами с двумя полярными чашами, кулацкой и бедняцкой (именно таким был "социальный" подход), то, снимая все дочиста с полупустой чаши, власти ничего не клали в просто пустую — так элементарно достигалась социальная справедливость. Самого простого не предусмотрели власти — того, что, разоряя "кулака", т. е. зажиточного соседа бедных крестьян, она пускала по миру и последних, которым негде было теперь и семян-то одолжить...[113][414] Начался беспримерный рост поборов с села — уже общего плана. Вначале на крымского крестьянина взвалили лишний миллион налога, затем сумма "контрибуций" выросла с 5 до 12 млн руб. Естественно, подобные самоубийственные для экономики решения принимались где-то наверху, но симферопольские большевики рьяно проводили их в жизнь, железной рукой борясь с попытками скрыть семенной хлеб. Мужества выступить против политики, явно ведшей к голоду и деревню и город, хватило лишь у меньшевиков, уже тогда видевших выход из кризиса не в подобном безоглядном подавлении способности деревни накормить всех, но в том, чтобы, наоборот, "поднять как производство, так и производительность труда" (Борьба, 1919, 40). Но это был глас вопиющего в пустыне. И если городские предприятия постепенно приступали к работе, то обескровленная "контрибуциями", загнанная в экономический тупик деревня была парализована.