Встретил Коллонтай я уже в 1949–1950 годах в Москве. Она была больна: ее парализовало. Передвигаться ей приходилось в коляске. У нас с ней установились хорошие, уважительные отношения. Для меня, сравнительно молодого человека, — разве так нельзя сказать о том, кому едва исполнилось сорок? — она была живой историей революции, бойцом партии, который общался, беседовал, переписывался с Лениным. Одно это вызывало к ней почтение.

Наше Министерство иностранных дел размещалось тогда на Кузнецком мосту, связи с зарубежными странами еще не успели развернуться до нынешних масштабов, и хозяйственная обеспеченность выглядела намного скромнее, чем сейчас. Не хватало, например, автомашин даже для послов. Поэтому Александра Михайловна на правах доброй знакомой звонила мне по телефону — я был заместителем министра — напрямик:

— Андрей Андреевич, собралась я в наш мидовский дом отдыха под Москвой. Можно попросить у вас машину?

— О чем речь, Александра Михайловна. Конечно. Куда вам ее подать? Я сейчас же передам шоферу.

Старался ей помочь, чем мог, и неоднократно.

Случилось однажды и мне с семьей проводить отпуск в том же доме отдыха, где находилась она. Там и произошла памятная мне беседа с Александрой Михайловной. Правда, в то время она уже выглядела как слабая тень некогда энергичной женщины, поражавшей своей эрудицией многих видавших виды политиков, крупнейших государственных деятелей разных стран.

Спрашивал я ее о Мексике. Она рассказывала о своей работе там довольно скупо, потому что Мексика ей казалась далекой не только по расстоянию, но и по времени.

— Когда я работала в Мехико, — вспоминала Александра Михайловна, — мексиканцы называли меня «русской революционеркой». Однако, несмотря на это, проявляли учтивость и корректность. То была не просто дань уважения к дипломатическому статусу, но, вероятно, еще и результат того, что мне самой пришлось приложить немало стараний, чтобы наладить отношения с разными слоями мексиканского общества, в том числе и с деловыми кругами. Конечно, там остро ощущается влияние северного соседа — Соединенных Штатов Америки. С их точки зрения Мексика и экономически, и политически не может себя в достаточной мере оградить от проникновения в страну крупного американского капитала. И все же главный итог нашей деятельности состоял в том, что отношения между Советским Союзом и далекой латиноамериканской страной стали активно развиваться.

Более словоохотливой была, когда говорила о Швеции. Все-таки в этой Скандинавской стране она проработала последние пятнадцать лет.

— Деятели науки и культуры Швеции во встречах со мной подчеркивали, — рассказывала она, — что независимо от расхождений их страну сближает с нашей то, что оба государства являются фактически соседями. Один этот фактор заставляет и Советский Союз, и Швецию не искоса, а прямо смотреть в глаза друг другу. Правда, в Швеции нельзя найти, за исключением очень небольшой группы людей, никого, кто смог бы принять нашу революционную философию. И шведы просто хотят жить с нами в мире. Вот, собственно, та причина, которая заставляла их хорошо относиться к советскому послу, тем более женщине.

Тут у нее на лице впервые появилось нечто похожее на улыбку.

Я видел, что говорить ей нелегко. Женщина, которая помогала Александре Михайловне передвигаться и возила коляску, поправила покрывало, укутывавшее ноги моей собеседницы, и я почувствовал, что лучше было бы наш разговор прекратить, тем более что наступал вечер и становилось прохладно. Но она, как бы вспомнив, что проработала в Швеции много лет, сама решила поговорить об этой стране побольше, рассказать о ней то, что ей казалось наиболее интересным и близким.

О Швеции Александра Михайловна рассуждала с некоторым оттенком юмора.

— Представляете, Андрей Андреевич, — говорила она улыбаясь, — в свое время в Швеции меня считали «персона нон грата» и не разрешали даже проживать там. Это происходило еще до революции, когда наша партия находилась в подполье и русских социал-демократов в некоторых странах Европы боялись как огня. Прошли годы. И вдруг Советское правительство запросило агреман на ту же Коллонтай, которую шведы в свое время выдворяли из Стокгольма. То ли не запомнили они моей фамилии, то ли не разобрались — подумали, что это какая-то другая особа, то ли все прекрасно понимали и просто не захотели портить из-за моей персоны отношений с Советским Союзом — не знаю. Думаю, что скорее всего сыграло тут свою роль последнее обстоятельство, но агреман они дали, и я прибыла в тот же самый Стокгольм. Да не просто, а уже как посланник великой социалистической страны. Выдворяли меня в свое время полицейские и агенты местной охранки, а теперь принимали сам король, премьер-министр и министр иностранных дел. Причем даже не по одному разу, а помногу раз. Ведь я пробыла в Швеции самые тяжелые для нашей страны годы — всю войну. И приходилось делать многое, чтобы напоминать местным властям, как они обязаны по-настоящему соблюдать нейтралитет и не поддаваться на провокации нацистов его нарушить. А такие попытки, да и сами нарушения, имели место, и не раз. Я ведь ни на один миг не забывала в Стокгольме, что там, за Балтикой, на фронте погибают наши люди…

И в этот момент Александра Михайловна заплакала. Она сидела в своей коляске, слабая пожилая женщина. Я находился рядом, пытался ее успокоить и даже несколько сожалел, что вывел ее своими вопросами на такие воспоминания, которые стоили ей немалых затрат сил и разволновали.

О Молотове

Едва ли кто-нибудь станет оспаривать то, что в истории советской внешней политики и дипломатии В. М. Молотову принадлежит особая роль. Он являлся народным комиссаром иностранных дел, а затем министром иностранных дел СССР в период с 1939 по 1949 год — с момента освобождения Литвинова с поста наркоминдела и до назначения министром иностранных дел А. Я. Вышинского, — а затем еще раз с 1953 по 1956 год. Одновременно Молотов в 1930–1941 годах занимал пост Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, а с 1941 по 1957 год — первого заместителя Председателя Совнаркома, затем — Совета Министров СССР.

При Сталине в партии и стране Молотов являлся фактически вторым по положению лицом. Конечно, принципиальную политику СССР во внешних делах определяло Политбюро во главе со Сталиным, мнение которого имело определяющее значение. Однако в решении конкретных вопросов отношений с другими странами многое зависело от Молотова. От него и возглавляемого им министерства исходило большинство наших предложений в международных делах. Это относится и к периоду войны, который мне особенно знаком, поскольку почти все наши важные внешнеполитические шаги так или иначе касались США как союзной державы.

Молотов оставался правой рукой Сталина и на союзнических конференциях военного, а также послевоенного времени. Он представлял Советский Союз и на проходивших в тот период конференциях министров иностранных дел.

Должен подтвердить справедливость того, что Молотов оказывал на Сталина заметное влияние. Конечно, видел я это с вышки внешних дел. Верно и то, что отношение к нему со стороны Сталина представлялось неровным.

Чем объяснялось высокое положение Молотова? Да тем, что Молотов — старый революционер отстаивал интересы Советского государства на международной арене. Он в числе первых воочию увидел эгоистичность конкретных целей в политике США и Великобритании. И чем ближе надвигалось окончание второй мировой войны, тем все более отчетливо проявлялось то, что эти цели направлены на завоевание западными державами, прежде всего Соединенными Штатами Америки, доминирующего положения в мире. Молотов хорошо понимал, что западные страны намерены строить свое благополучие за счет интересов других, прежде всего — за счет стран социализма.

В США, Англии и других странах Запада Молотова относили к категории сторонников «твердой линии» в отношении капиталистических государств. Однако в проведении политики Советского Союза он был отнюдь не более тверд, чем партия и ее Центральный Комитет.