Узнав его, я зашел ему за спину и окликнул:

— Иванов!

Он быстро обернулся.

— Ну, тебя-то мне и надо, — сказал я, подавая знак своим молодцам.

Спустя 15 минут он уже был доставлен в часть, где я с приставом сняли с него первый допрос. Сначала он упорно называл себя Силой Федотовым и от всего отказывался, но я сумел сбить его, запутать, и он сделал, наконец, чистосердечное признание.

Все мои предположения оказались совершенно правильными.

В ночь с 12 на 13 июня он бежал из Красносельской этапной тюрьмы, разобрав забор. За ним погнались, но он успел спрятаться, а на заре двинулся в путь. Близ дороги он увидел чухонца, который сидел на камне и курил трубку. Он подошел к чухонцу и попросил у него покурить, тот радушно отдал трубку. Он ее выкурил и возвратил. Чухонец стал ее набивать снова, и тогда беглому солдату пришла мысль убить его. Он поднял топор, лежавший подле чухонца, и хватил его обухом по голове два раза. Удостоверившись, что чухонец убит, он снял с него сапоги, взял паспорт и 50 копеек, сволок его в сторонку и зашагал дальше. Не доходя до заставы, он увидел, что в нижнем этаже дачи открыто окно. Тогда он перелез через забор, снял с себя сапоги и шинель, взял в руку здоровый камень и влез в окошко. Забрав все, что можно, он надел одно пальто на себя, другое взял в руку и ушел, оставив в саду свою солдатскую шинель.

После этого он указал место, где продал вещи Х-ра.

— И вещи-то дрянь, — окончил он признание. — Всего двенадцать рублей выручил.

Я разыскал все вещи и представил их немцам, сказав, что прекрасные его брюки на самом воре.

— Ничего, — заявил немец. — Я велю их вымыть! — И потребовал возвращения и брюк.

13 июня были совершены оба преступления, а 23-го я представил все вещи и сапоги преступника.

Шувалов был удивлен моими способностями, но в то время я и сам был доволен и гордился этим делом, потому что все розыски были сделаны мною только на основании соображений, логически построенных.

СОБЛАЗНЕННЫЕ

Иногда я думаю, что священник и врач — два интимных наших поверенных — не выслушали столько тайн, не узнали столько сокрытого, сколько я в течение моей многолетней служебной деятельности.

Старики и старухи, ограбленные своими любовницами и любовниками; матери и отцы, жалующиеся на своих детей; развратники-сластолюбцы и их жертвы; исповедь преступной души; плач и раскаяние ревнивого сердца; подло оклеветанная невинность, и под личиной невинности — закоренелый злодей; ростовщики, дисконтеры, воры с титулованными фамилиями; муж, ворующий у жены; отец, развращающий дочь…

Всего и не перечесть, что прошло передо мною, обнажаясь до наготы. И с течением времени какое глубокое получаешь знание жизни, как выучиваешься понимать и прощать!..

Сколько по тюрьмам и острогам сидит людей, сделавшихся преступниками случайно, и сколько ходит по улицам на свободе с гордо поднятой головой «честных» людей, честных только потому, что им не представился ни разу случай искушения.

Из 100 этих честных поставьте в возможность взять взятку, ограбить кассу, совершить растрату, и, ручаюсь, 98 из них постараются не упустить этой возможности. Скажу более, многие из 100 не воздержатся при благоприятных условиях даже… от убийства.

Это ужасно, но это так, и Богочеловеком с божественной прозорливостью даны слова в молитве к Нему: «И не введи нас во искушение»…

У русского человека сложилась грубая поговорка: «Не вводи вора в искушение», в которой он искушенного уже заранее клеймит презрением, а вернее, просто сказать — «избегай искушения», потому что это слишком рискованное испытание твоей твердости.

Передо мною сейчас лежат в синих обложках ряд уголовных дел, на которых я когда-то сделал пометки «Соблазненные», и мне хочется для пояснения своей мысли привести, как примеры, два-три таких дела, взятых наудачу.

Первое попавшееся под руку дело — это дело Клушина, относящееся к 1860 году.

В дворницкой дома Манушевича 27 марта 1863 года были найдены утром два трупа: один оказался бывшим в этом доме дворником Арефием Александровым, а другой — его земляком Ефимом Евстигнеевым. Оба они оказались зарезанными, а имущество их — разграбленным.

Я взялся за расследование.

Из расспросов я узнал, что дворник Арефий Александров отличался гостеприимством и что к нему постоянно ходили земляки и знакомые, нередко оставаясь у него и на ночь. К числу таких принадлежал и зарезанный Евстигнеев.

Я тотчас стал поочередно, от одного к другому, перебирать его знакомых посетителей, производя у кого обыск, а у кого — простое дознание. Таким путем я добрался и до Николая Клушина, государственного крестьянина.

При вызове его я прежде всего обратил внимание на его распухшую левую руку. Когда я вызвал врача и мы осмотрели его руку, то оказалось, что на указательном, среднем и безымянном пальцах у него были ранки, похожие на укус зубами.

Я стал его осматривать внимательнее и на брюках нашел следы замытой крови.

На вопросы, откуда то и другое, он путался, а через полчаса уже чистосердечно каялся в совершенном двойном убийстве и затем рассказал подробно об этом зверском, но незатейливом преступлении.

Неделю назад, т. е. 20-го числа, он пришел к давно знакомому дворнику Александрову и, разговарившись, остался у него ночевать. После этого ночевал у него еще две ночи и, нуждаясь в деньгах, вознамерился лишить жизни Александрова и его товарища Евстигнеева, так как увидел у них немало имущества.

Для совершения этого преступления он купил себе нож, с которым в четверг 24-го числа, накануне Благовещения, и отравился к Александрову. Изрядно выпив, он остался ночевать и улегся спать с Ефимом на нарах, а Александров лег на лежанке. Три раза в эту ночь Клушин собирался их зарезать, но не хватало решимости, и он отложил свое дело до следующей ночи.

И вот на другой день вместе сАрефием и Ефимом под вечер он ходил пить чай, а по возвращении в дворницкую купил полштофа водки, которой и напоил дворника Арефия и его товарища Ефима с целью, что они будут крепче спать. Да и сам при этом выпил изрядно для смелости.

После этого он опять лег с Евстигнеевым на нарах, а Александров отправился на дежурство. Клушин дождался, когда Евстигнеев крепко заснул, и тогда, взяв топор, лежавший у печки в той же дворницкой, ударил обухом спящего Евстигнеева в правый висок, от чего тот застонал и вздрогнул, а Клушин быстро перерезал ему ножом горло. После этого он, придвинув убитого к стене, накрыл его же армяком и стал ждать прихода Александрова с дежурства, лежа возле мертвого тела.

В два часа ночи дворник возвратился, зажег огонь и закурил трубку. Клушин спокойно спросил его, почему он так рано пришел с дежурства, и Александров ответил, что ему разрешил старший городовой. После этого он лег на лежанку и скоро уснул. Уже на рассвете, когда Клушин убедился, что Александров крепко спит, он тихо подошел к нему и тем же ножом одним взмахом нанес удар в шею. Александров вскочил, замахал руками и закричал, но Клушин тотчас левой рукою зажал ему рот. При этом пальцы его попали Александрову в рот, и тот схватил их зубами, но Клушин вторично ударил его ножом в грудь и повалил на те же нары, где лежал зарезанный Евстигнеев. Александров уже не дышал…

Совершив убийство, он уложил оба трупа на нары и закрыл их досками, а нож бросил на печку, потом снял окровавленную рубашку и вместо нее надел одну из принадлежавших убитым. Затем забрал найденные в сундуках: две рубашки, двое шаровар, две старые шубы, две пары сапог, жилет с деньгами 60 копеек. Со всем этим добром он спокойно вышел из дворницкой, запер дверь висячим замком и положил ключ в карман. Под воротами дома он встретил водовоза и, чтобы отвлечь подозрение, спросил его, где дворник. На это водовоз сказал: вероятно, ушел пить чай. Затем Клушин с вещами пошел прямо к Толкучему рынку и у Чернышева моста продал все вещи неизвестным лицам за 8 рублей 25 копеек серебром.