— Батенька… Да неужели? Неужели всех изловили злодеев? Путилин, голубчик, да вы… того… этого… вы замечательный человек!

Он бросился мне на шею и трижды расцеловал.

— Скорее… того… этого… рассадить их по одиночным камерам… А я сейчас с докладом к его сиятельству графу Шувалову. Вот радость-то! Ну, он не забудет вас… Награда… повышение…

И умчался как угорелый.

Я принялся наскоро составлять доклад и, признаюсь, посмеивался над физиономиями станового пристава и земского исправника, какие они скорчат, когда узнают, что у них под носом обитала шайка разбойников, которую и арестовали-то даже без их участия!

В три часа дня я был вызван к графу Шувалову.

Он встретил меня ласково, подробно расспрашивал меня о поимке злодеев и тут же заявил мне, что я получу — в воздаяние отлично-усердной службы — денежную награду, чин и повышение по должности.

Я почтительно поблагодарил его сиятельство.

Я сдержал свою клятву, данную себе над изголовьем бедной раненой девочки.

Закипело следствие, начались допросы злодеев, поиски проданных ими вещей. Все потерпевшие признали тех самых, которые нападали на них. Даже выздоровевшая девочка, дочь Зубковского, узнала Стеньку Разина. Впрочем, особенно допытывать их не приходилось: они почти все, за исключением Зубкова, чистосердечно покаялись во всех своих преступлениях.

Почти все свои преступления они совершали вместе. Ограбив и убив, они деньги делили на равные доли, часть похищенного сбывали в Толкучий, часть увозили — в большинстве случаев на лодке — в помещения «ткача» Павлова — в Смоленскую слободу.

Следствие закончилось довольно скоро. Все они были преданы суду, которым приговорены к ударам плети, к наложению клейма и к ссылке в каторжные работы.

Число плетей Комарову было уменьшено.

ТЕМНОЕ ДЕЛО

В нашей практике случаются иногда удивительные вещи. Публика читает в газете в отделе происшествий: «Найден, дескать, труп неизвестного мужчины с веревкой на шее. К выяснению личности и преступления приняты энергичные меры». Читает и тотчас забывает, а мы в это время ищем, следим, ведем следствие, колесим иной раз по всем притонам и, когда преступник фигурирует на суде, никто и не думает о том, сколько труда, энергии и сметки положено в, казалось бы, заурядное дело. Да и что считается у нас заурядным? Убьют бабу, извозчика, лавочника, мастерового — не стоит и внимания. Убьют кого повиднее — громкое дело. А для нас все равны: найди и обличи убийцу!

Случилось дело давно, еще в начале моего назначения, и как раз на Рождество.

Уехал я к знакомым в Парголово, и, верите ли, вдруг «засосало»: надо в Петербург ехать, наверное, «дело» есть. Не могу, знаете ли, веселиться, собрался и в первый же день — домой.

И что же? Действительно, дело. В Нарвской части — убитый. Я сейчас собрался и еду…

Путиловский завод знаете? Отлично. А Среднюю Рогатку? Ну вот! Тут, если вспомните, железная дорога идет, а за ней речушка маленькая… Так вот, на льду этой речушки лежит убитый мужчина, ограбленный, в одном белье. Голова у него проломлена, на шее затянута веревка, и к концу ее черенок от деревянной ложки привязан.

Я приехал в одно время с властями. Смотрю и думаю: «Вернее всего, где-нибудь на стороне убили, а сюда приволокли. Для того и черенок привязали, чтобы легче тащить… А следов нет потому, что снегом запорошило».

Но прежде всего необходимо установить личность: кто такой? Подпустили народ, чтобы оглядеть его. Тут фабричные, тут сторожа с железной дороги и разные люди. Нет, не знают…

Только вдруг бежит женщина и, извините меня, беременная. Красивая, лет сорока пяти.

Подбежала, увидела труп, всплеснула руками и заголосила:

— Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!

Я к ней.

— Позвольте узнать, кто вы будете?

— Я, — говорит, — Анна Степанова, а это сын мой Николай, двадцати трех лет.

Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.

— А кто вы такая? — спрашиваю, — и где живете?

Она тотчас объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет немаленькую сапожную мастерскую.

— Пойдемте, — говорю, — к вам, пока его уберут да доктор осмотрит!

И пошли. Она плачет, убивается, я ее утешаю.

Пришли. Домик такой чистенький, у самой две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Если идти от Московской заставы, то как раз на середине пути до Средней Рогатки и находится этот дом. Вошли мы к ней в комнатку. Чистенькая такая. Я снял шубу, сел и повел с ней беседу.

— Как звать вас? — спрашиваю.

— Анна Тимофеевна.

— Что же, Анна Тимофеевна, любили ли вы сына вашего?

Она опять залилась слезами.

— Господи, — говорит, — как же не любить-то! Один он у меня, как перст. Покойник умирал, только о нем думал…

— Так вы вдова? — спрашиваю, а сам на ее фигуру смотрю. Она смутилась.

— Вдова. Восьмой год…

Я как будто ничего и дальше про сына спрашиваю. Любил ли он ее, путался ли, пил ли, а под конец — в чем одет был?

Знаете, в нашем деле всякая малость пригодиться может. Например, взять это происшествие: все через пуговицу обнаружилось. Ну, да об этом после.

Итак, я ее спрашиваю, а она все рассказывает.

— Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском работал и жил там… Комнатку имел. А в субботу уже прямо ко мне и все воскресенье у меня, а в понедельник подымется в пять часов и на завод. И теперь шел, голубчик, да не довелось дойти!. — и снова плачет.

— А получал много?

— Какое! Восемь гривен в день.

— Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, а он за восемьдесят копеек работал?

— А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне все заведение оставил и деньгами двенадцать тысяч. Я говорю ему: куплю я тебе тут домик, землю, женись и мать утешай. Нет! Не хочу, говорит, вам вовсе в тягость быть. Так и уперся.

Рассказала, во что он был одет: пальто с воротником, шапка, сапоги, брюки, жилет, часы и пиджачок теплый, нанковый[2]. Сама, говорит, ему шила. И тепло и удобно. В этом пиджаке она, оказывается, по его указанию, внутренний карман с левой стороны на правую перешила, да за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так она большую…

Все расспросил я, а под конец и говорю прямо:

— А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!

Она так и зарделась. Молчит.

— Вы, — говорю ей, — мне уже все по совести, как на духу.

— Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.

— А повидать его можно?

— Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! — позвала она в дверь.

— Сейчас, Анна Тимофеевна, — отвечает он, и слышу я голос такой приятный, откровенный.

Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он бледный, а она красная. Поговорил по пустякам и уехал.

Дело мне показалось незначительным, и я поручил его своему чиновнику Теплову.

— Знаете, Иван Дмитриевич, — говорит он, — убийца он! Все укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее. Наследник-сын, да она еще его любит. Убрать сына, и этот Васька хозяин! Надо разузнать, где он был в эти часы…

Я и сам думал то же, только сердце не соглашалось. Так-то оно так, а не похож он на убийцу.

Я велел собрать сведения.

Ушел Николай Степанов с завода в 6 часов 24 декабря. Ходу ему до дому менее часа, а до этой речонки — с полчаса. Значит, убийство совершилось между 6-ю и 7-ю часами.

Стал узнавать, где Василий был. Он ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы, а путь его лежал именно через это место, и, вернувшись, когда хозяйка беспокоилась о сыне, он спокойно говорил:

— Ничего не случится, придет!

Все складывается против него, ну а я велел даже вида не подавать ему и только следить.

Надо сказать, что была у меня привычка: около того места, где совершилось преступление, в народе потолкаться да прислушаться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю, и наткнулся я тут на железнодорожного сторожа, что у Средней Рогатки.