— Извини, но выбор у него был. Он мог стать печатником. Работать рядом со своим отцом.

— Не думаю, что это принесло бы ему какую-то пользу, в смысле перспектив.

— Еще бы! Зачем ему вкалывать в горячем цеху, куда проще было побежать к Томми. Он его сын, Томми Бак номер два, продолжение следует, вернее, уже последовало. И почему мое предложение не принесло бы ему пользы? Я не совсем понимаю, о чем ты.

— Ты не победишь, Чарли. Вы, печатники, ничего не добьетесь своими забастовками. После того, что произошло, он не пустит вас назад.

— Ну, это мы еще посмотрим… Мы продолжим борьбу за наши…

— Чарли! Имей смелость взглянуть правде в глаза.

— Ты не понимаешь, Морин. Профсоюз надавит на Мердока. Мы ему не какие-то там австралийские уголовники. Мы не из его гнилой породы. Я добьюсь своего. И все наладится. Все будет по-прежнему.

— По-прежнему уже ничего не будет, — говорит Морин, поворачиваясь к нему спиной и закрывая глаза.

Чарли еще целый час не может заснуть, глядя в темноту. Между ним и его женой по-прежнему полоса в шесть дюймов.

--

— Простите…

— Одну минутку подождите.

Чарли смущенно топчется в больничном коридоре. В шести футах от него стоит каталка с женщиной. Чарли смотрит на женщину как завороженный. То, что происходит вокруг, уже ее не интересует, поток обычной жизни катится мимо нее — все эти белые халаты, шприцы в руках сестер, пакеты с гостинцами, стопки белья. Раздается детский плач, потом успокаивающий материнский лепет. И посреди всей этой больничной суматохи — она, женщина на каталке.

Чарли не пытается поймать ее взгляд или заговорить, он разглядывает ее тайком, без ее ведома. Собственно, рассматривать почти нечего. Тело, угадывающееся под застиранными больничными простынями, совсем маленькое, как у ребенка. Лицо, вот что Притягивает взгляд Чарли. Очень старое лицо.

Рот женщины слегка приоткрыт, он превратился в безгубую щель, а ведь он когда-то дарил поцелуи, хвастался или жаловался на служебные неурядицы, обсуждал маленькие трагедии дальних родственников. А теперь почти исчезнувшие губы дрожат, а из уголка Стекает тонкая струя слюны, похожая на паутинку. Лицо — в глубоких бороздках, похожих на трещины в Пересохшем русле реки. Вся кожа будто бы присборена — словно женщину держали целую неделю в ванной и кожа будто бы растянулась и стала велика. Чарли сам не понимает, почему он глазеет и глазеет… Видимо, из-за контраста, решает он, контраста между этим почти бесформенным холмиком под белыми Простынями и бурным потоком жизни вокруг, жизни, которой нет никакого дела до уходящих. Да, страшно видеть, как они не замечают друг друга, живые и уходящие. Им вдруг овладевает отчаянное желание избежать такого мучительно долгого ухода.

— Забери меня сразу, Господи, когда придет мой последний час, — бормочет Чарли.

Он решается еще раз посмотреть на старуху. И почти с ужасом замечает, что она смотрит ему прямо в глаза. Смотрит маленькими черными глазками, похожими на маслины, в них тускло отражаются длинные Неоновые лампы на потолке. Ее глаза пугают Чарли. В них нет равнодушия обреченности, как ожидал Чарли, в них нет печали, или безумия, или сонной одури от лекарств. Они полны ужаса. В них отражается огромная вселенная, состоящая из страха. Это взгляд человека в ясном сознании, все-все понимающего.

Прежде чем Чарли успевает отвести глаза, лицо чуть-чуть изменяется. Чарли не понимает, каким становится его выражение и может ли оно вообще иметь какое-то выражение. Но потом различает улыбку, едва-едва заметную, тем не менее Чарли точно знает, что улыбка эта предназначена ему. Чарли вздрагивает. Он смутно чувствует, что этой женщине известно что-то ужасное — о нем, о Чарли.

— Так что вам нужно?

— Мне?

— Да, вам. Что вы хотите?

— Ах да. Мне нужен Ллойд Джордж.

Медсестра, тучная, черная, не уступающая габаритами огромной морской корове, даже не поднимает головы. Сухим тоном она говорит:

— У нас тут каждая минута на вес золота. И мы не держим ни Ллойда Джорджа, ни Джима Каллагена, ни лорда Китченера[98]. Будьте любезны, назовите четко имя и фамилию, и я вам все скажу.

— Но его действительно так зовут. Ллойд Джордж. Только он не министр, он цветной. Его привезли к вам пару дней назад.

Медсестра смотрит на него скептически:

— Он черный, да?

— Ну да, цветной.

— Черный. Карибский африканец.

— Можно так сказать, можно эдак. Почему теперь всех все раздражает, а? Что ни скажешь, все невпопад.

— Просто среди нас есть и нормальные люди, не только эти, которые понаехали сюда со своими барабанами.

— Что вы такое говорите? Разве я хоть словом… Послушайте, милая, скажите, где он, пожалуйста, буду вам крайне обязан.

— Никакая я вам не милая.

— Ох, господи ты боже мой! Вы можете мне просто сказать, где он?

Она молчит, потом с недовольным видом начинает медленно листать регистрационный журнал, лежащий перед ней на столе.

— Палата Флоренс Найтингейл[99], вторая налево.

Чарли направляется в указанную сторону и с облегчением отмечает, что каталки с женщиной уже нет. Он идет по длинному коридору, стены которого увешаны детскими рисунками. Войдя в палату, он сразу находит глазами Ллойда. На его лицо страшно смотреть. Нос сломан, скула рассечена, левый глаз заплыл. Грудь туго забинтована, а к руке подсоединена капельница. Увидев Чарли, он даже не улыбнулся, просто удивленно вскинул брови и как-то странно кивнул, словно в ответ на свои собственные мысли. Потом что-то пробормотал себе под нос.

Чарли подходит к стоящему рядом с кроватью стулу:

— Как самочувствие?

Ллойд не отвечает.

— Боли здорово мучают?

Ллойд продолжает молчать, и это ужасно… У самого Чарли болят ноги от усталости.

— Ты не возражаешь, если я сяду?

Ллойд как-то неопределенно поводит головой, непонятно, что он имеет в виду, "да" или "нет".

Чарли усаживается, складывает на коленях руки, потом их опускает.

— Я смотрю, ты неплохо устроился.

Ллойд морщится. Когда он наконец начинает говорить, голос у него хриплый и сухой, загнанный вглубь, как у чревовещателя:

— Чего тебе нужно, Чарли?

Входит сестра, улыбнувшись, поправляет пузырек и переходники на капельнице.

— Как сегодня наши дела, мистер Джордж?

— Дела как сажа бела.

— Ну, это вы совершенно напрасно, — говорит она заученно-бодрым тоном. — Еще день-другой, и вы встанете на ноги.

Сделав это обнадеживающее заявление, она удаляется.

— Я смотрю, сестрички у вас очень даже ничего, — говорит Чарли, натужно изображая веселость. — Милашки.

И снова Ллойд молчит, не желая ему подыгрывать. Чарли шумно вздыхает:

— Ну что ты, в самом деле? Ты же закаленный парень, сколько всего на своем горбу вынес — и никогда не падал духом.

— У меня нет горба. Зато все остальное мне обеспечили. Перелом ребра, разбитая челюсть, проломленный нос, покореженная физиономия, два сломанных пальца, таким образом, на данный момент у меня в общей сложности целых всего шесть. А вот горб как-то упустили из виду.

— Но при чем тут я, Снежок? Почему ты со мной так разговариваешь? Так уж легли…

— Так уж легли карты, детка. — Ллойд на удивление точно воспроизводит интонацию Чарли, зло и хлестко, как это делали когда-то в школе.

— А ко мне-то какие претензии?

— Только одна: меня отдубасили вместо тебя.

— Да, но… Я не хотел… Все из-за него, из-за Майка Сандерленда. Я услышал, как он нахально смеется, ну и… Вот так все и получилось, Снежок.

Ллойд снова кивает, опять в ответ на свои мысли. Потом начинает говорить странно отсутствующим голосом, словно вокруг не больничные стены, словно он забыл про свои синяки и раны.

— Понимаешь, я тут много чего передумал, прокрутил в голове. Такая встряска способствует, если ты понял, о чем я толкую. Прочищает мозги в твоей старой черепушке.