Томми демонстрирует ей огромный молоток с острым концом, такими обычно пользуются каменщики. Вообще-то ее деверь сегодня не в лучшей форме: лицо мятое и опухшее после воскресных возлияний на свежем воздухе, оно загорелое и в то же время какое-то блеклое, такое ощущение, что смотришь на него сквозь поцарапанные солнечные очки. Мебель из комнаты уже "эвакуирована" и накрыта плотным целлофаном. Томми начинает крушить стену, отделяющую столовую (она же гостиная) от кухни. В результате должна получиться кухня-столовая. Это действо преподносится, как великая услуга брату, который хочет сделать из своей квартиры конфетку, но не знает как.

Прибегает Чарли.

— Ты хоть соображаешь, что делаешь? — нервно спрашивает он.

— Что, испугался? Смотри не описайся, — говорит Томми. — Да не дергайся ты. Вечно суетишься, как старая квочка.

— Я думал, ты просто кое-что подкрасишь, чтобы освежить детали…

— До этого тоже дело дойдет, не гони волну. Кстати, а где этот рыжий стручок, этот засранец? Я думал, ты пригонишь его, мне нужен кто-нибудь на подхвате.

— От него уже пол года ни слуху ни духу. Надо думать, совсем заработался, надорвался, бедняжка.

— Я волнуюсь, Чарли, — говорит Морин. — Мало ли что с ним?

— С ним может быть только одно. Бьет баклуши со всякими лодырями.

Морин ретируется в спальню, и Томми снова атакует стену, размахивая молотком. От этих ударов можно оглохнуть… Ясно, что вникать во всякие бухгалтерские тонкости сегодня ей больше не удастся. В перерывах между ударами Морин слышит, как Чарли продолжает насвистывать то "Страну надежд", то арию Хосе из "Кармен". У него здорово получается, как у настоящего артиста. Морин и не знала за ним таких талантов. Этот нежный прочувствованный свист настроил ее на сентиментальный лад. Неожиданно для самой себя она выдвигает ящик комода и достает альбом с фотографиями.

Как давно она его не открывала! Кожаный переплет слегка запылился. Чем дольше она листает альбом, тем грустнее делается на душе. У Чарли везде такая широкая уверенная улыбка, а у нее почему-то немного испуганная. Тут вся история ее замужества.

Сегодня, в очередную годовщину их свадьбы, Морин впервые за все эти годы задумалась о том, почему выбрала именно его, Чарли. У нее же могли быть и другие, запросто. Но тогда, в девятнадцать, она казалась себе неинтересной блеклой простушкой. Только теперь, глядя на себя молодую, Морин поняла, что недооценивала свои возможности. Надо же, оказывается, она была очень сексапильной, в каждой позе, в каждом взгляде — тайный призыв, жажда любви.

Морин вспомнилось, как она до замужества работала на фабрике, ей там нравилось. Огромное пространство, где они все что-то такое делали, она даже не знала, как эти штуки назывались. Но это было не важно, главное — можно было посмеяться, поболтать с другими сотрудницами. И получить в положенный срок конверт с деньгами.

Но после замужества об этих приятных моментах пришлось забыть. Назад к плите, женщина. Впрочем, ее это устраивало. Ей всегда хотелось иметь детей. Ну и мужа, конечно.

Ее это устраивало.

Однако, добравшись до того снимка, где она держит на руках маленького Роберта, Морин внезапно осознает, что все это вранье. Ничего ее это не устраивало, просто она уговорила себя и поверила, что так оно и есть. Эта ложь поселилась в ней, вошла в ее плоть и кровь и застыла там…

А теперь поздно, уже ничего нельзя изменить.

Она переворачивает очередную страницу. Порою, глядя на Чарли, она не может понять, почему они сошлись. Судьба, наверное. Удача, случай. Какая, впрочем, разница?

Она бежала на автобус. Ей оставалось одолеть всего несколько сантиметров, совсем чуточку. Лил дождь. На ней были туфли на низком каблуке, а в руках — черный зонт. Ей было тогда всего семнадцать, в пятьдесят восьмом году. Добежать до автобуса она все-таки не успела. Споткнулась и упала, грохнулась прямо в лужу, а проклятый зонт куда-то отлетел и закатился бог знает куда.

Тут-то и возник Чарли, помог ей подняться. И даже нашел потом зонтик. Она понятия не имела, что это за парень. И не сказать, что он так уж ей понравился. Волосы у него были хорошие, это правда, очень густые, и глаза большие и голубые, но подбородок — безвольный, и уши смешно торчали. Тем не менее смотрелся он очень неплохо, в своем модном саржевом костюме. От него пахло бриллиантином, точно так же как сейчас, и чем-то еще (позже она поняла, что это типографская краска). Он вытащил носовой платок и стал ее вытирать, как будто этим жалким кусочком ткани можно было что-то сделать… На грудях его платочек задержался чуть дольше, и она с изумлением почувствовала, что эти прикосновения вызывают приятное волнение. Она еще никогда не спала с мужчиной, но о сексе думала часто. Можно было и не думать, но она думала. И ласкала себя… там, потрясенная собственным бесстыдством.

Чарли пригласил ее в ближайшее кафе выпить кофе. Ясно было, что он хочет с ней познакомиться, а она была совсем не против. Пока они пили кофе со сливками, пальто ее сохло на батарее. Хлопковая блузка довольно симпатично облегала ее аккуратненький бюст, и Чарли, наливая себе сливки, смотрел не на чашку, а на ее грудь.

Они славно тогда поболтали. Он показался ей чересчур правильным парнем, очень консервативным и не очень умным. Ругал тори, критиковал бездельников и безработных, живущих на пособие. Они даже тогда слегка поссорились. В доме Морин было принято голосовать за консерваторов. Но на самом деле вся эта политика была им до лампочки. Просто надо же было о чем-то говорить! В конечном итоге каждый остался при своем мнении. И далеко не все тори свиньи, что бы тогда ни говорил Чарли.

Он пригласил ее в дансинг-холл, потом в кино, потом прогуляться по парку. Все эти прогулки и походы в кинотеатры длились всего три недели. Морин не была влюблена, но приятно иметь кавалера, и далеко не самого худшего. Он очень настойчиво за ней ухаживал. И еще у него была своя квартира, что тогда вообще было редкостью для молодого парня. Он снимал ее у одного из трех своих дядюшек. И уже скоро, сообщив родителям, что она идет в кино, Морин, разумеется, отправлялась к нему на квартиру.

Там Морин и распрощалась с девственностью. Только потому, что ей надоело быть девушкой, вот и все. Все твердили, что в жизни нет ничего интереснее и приятнее секса. И это было правдой. Заниматься любовью было не просто интересно, это было восхитительно, огорчало только, что Чарли слишком быстро получал то, что хотел, и сразу засыпал… Ничего, подумала тогда Морин, будут потом и другие любовники, более искусные. Ведь перед ней открылся целый мир, ни на что не похожий.

Даже тогда она все гадала, какие же еще радости таит от нее жизнь. Вот, например, настоящая работа. Когда ты делаешь что-то осмысленное, нужное не только твоему семейству. Но мужчины предпочитают, чтобы их жены оставались на этот счет в неведении.

До Чарли у нее были приятели, но совсем немного. Она воспринимала их как существ другой, незнакомой ей породы, но они ей нравились. Нравилась их сила и сдержанность, то, как они умело скрывают свои чувства. Она догадывалась, что и они должны испытывать какие-то эмоции, но понять, что чувствует мужчина, было не так-то просто. Приходилось все время вычислять, что у них на уме. Иногда она специально говорила Чарли всякие гадости, чтобы убедиться: он тоже живой человек, как она сама.

Чарли, по мнению тогдашней Морин, был типичным представителем этой породы, настоящим мужчиной. Обходительный, вежливый, чересчур смешливый, когда немного выпьет; не особо разговорчивый. Семья, постоянная работа, гарантированная зарплата — вот все, к чему он стремился. Очень гордился своей порядочностью. Никаких причуд и слабостей, только сигареты курил дорогие, "Дю Морье". Единственная поблажка себе, отличающая его от всех, от общей массы. Но в принципе Чарли как раз не любил выделяться, предпочитая идти в ногу со всеми. Правда, все, по его мнению, выбирают слишком легкий путь, не перетруждаются. Пил он уже и тогда многовато, работал наборщиком, правда, пока ходил в учениках. Работал он много, что да то да, и считал, что так должны работать все. Любил повторять, что в Англию понаехало слишком много иммигрантов, но к знакомым иностранцам относился нормально, без всякой ненависти, он вообще ко всем относился нормально. Говорил, что ненависть бессмысленна, что это напрасная трата сил.