Барбюс отдает организации весь пыл своей ненависти к палачам. Как сейсмограф, точно отмечающий колебания почвы в любом пункте земного шара, он получает сигналы отовсюду, где наступает реакция, и спешит на помощь.

В середине 20-х годов одним из очагов злодейских преступлений против революции и против человечности была белая Румыния.

Тысячи невинных людей заполнили тюрьмы страны.

МОПР повел кампанию в защиту татарбунарцев. Барбюс выезжает на место событий.

Редкий снег медленно, нехотя падал на серо-черную карту полей. Скудные, растрепанные деревушки, казалось, беспрерывно повторялись за окном поезда — так однообразен был унылый их вид. Иногда у переезда мелькала телега с возницей в рваной овчинной шубе, безучастно глядящим на пробегающий поезд; группа детишек, переминающихся с ноги на ногу в своих худых постолах; из пролетки с поднятым кожаным верхом выглядывало холеное лицо священника. Неподалеку от станции молчаливые, укутанные до бровей женщины, нахохлившиеся, словно куры под дождем, продавали сушеные сливы и кукурузные лепешки. Станционный жандарм в косматой шапке похаживал среди них нарядным и бездельным петухом. И не слышно было ни бойких выкриков, ни обычного шума базара.

Три пассажира в купе курьерского поезда поддались щемящему чувству печали, исходившему от этих мест. Барбюс, мадемуазель Поль Лами, адвокат из Брюсселя, и учитель Верноше, председатель Интернационала работников просвещения, понимали трудности своей миссии на Балканах: проверить ужасающие вести о терроре; собрать материалы о татарбунарских событиях; сделать все возможное для облегчения участи жертв реакции.

Правительство Румынии не могло запретить въезд в страну Барбюсу и его спутникам, но им было ясно, что будет нелегко вырвать жестокие тайны палачей.

И сейчас разговор вращался вокруг событий на Балканах. Барбюс знал о них больше, чем его товарищи. Готовясь к поездке, он углубился в изучение материалов, в письма заключенных в тюрьмах Румынии. И во Франции и во время его поездок по Европе к нему обращались беглецы, вырвавшиеся из застенков Балкан. Их истории, каждая по-своему трагическая, глубоко проникали в его сознание. Он воспринимал беду народа через судьбы людей, которых с содроганием слушал в Париже, Берлине или Вене. И перед ним возникали улицы городов, в которых он никогда не был, и дома, порога которых не переступал, обездоленные семьи у разрушенного очага и те, кого они лишились: отцы и сыновья, схваченные палачами. Он видел их в тюрьмах Галаты и Жилявы, истерзанных физическими и нравственными пытками.

Поглощенные разговором, спутники не сразу заметили, что поезд стоит у семафора в виду большой станции. Суета на путях подсказывала необычность остановки.

— В чем дело?

Проводники пожимали плечами.

Началась странная передвижка на запасный путь. Никто не мог объяснить, в чем дело. Начальник станции бормотал о «неувязке в расписании», пассажиры соседних купе криво усмехались.

Отчаявшись выяснить причину задержки, Барбюс нервно ходил вдоль состава, подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы. Снег все еще шел. Ветер гнал по насыпи поземку. Впереди желтели огни станционных фонарей. Какое-то беспокойство было разлито в воздухе, что-то гнетущее ощущалось вокруг: поезд, замерший на рельсах тупика, настороженные лица пассажиров, уклончивые объяснения железнодорожных служащих.

Он не заметил, как очутился в хвосте поезда и едва не налетел на согнувшуюся фигуру у вагона. Это был смазчик. Он выпрямился и рассмеялся в ответ на отрывистое извинение Барбюса. Белые зубы его на закопченном лице сверкнули неожиданным веселым бликом в мрачном сумраке.

На ломаном французском языке он спросил:

— Небось посылаете ко всем чертям эту поездку?

Барбюсу понравилась непосредственность молодого человека с черными цыганскими глазами, полными дружелюбного любопытства.

— Послушай, приятель, может быть, ты объяснишь, почему мы торчим в этом закоулке?

— Здесь пахнет фокусами тех, кто стоит повыше… — смазчик изобразил в воздухе спираль, покрутив пальцем снизу вверх. — Впрочем, я сейчас узнаю точнее у телеграфиста, если…

Он красноречиво оглянулся по сторонам.

Смазчик сдержал свое обещание. Оказалось, что трудящиеся Бухареста готовились встретить Барбюса и его товарищей демонстрацией. Власти, узнав об этом, распорядились задержать поезд в пути, пока не будет наведен «порядок».

Таким образом, Бухарест встретил Барбюса лишь крикливыми заголовками реакционных газет, поносившими его и его миссию, воплями правых депутатов в парламенте, именовавшими Барбюса «агентом Москвы», и сворой филеров, следовавших за ним по пятам.

Барбюс выехал в Кишинев. Город наводнили войска и полицейские части. Провинциальные сыщики оказались не очень искусными в своем ремесле, и Барбюс с отвращением поймал хвост слежки, потянувшийся за ним по улице Александру Чел Бун до самой гостиницы «Сюис», где он остановился.

Он не знал, что документы «об осуществлении надзора за пребыванием в Кишиневе Анри Барбюса и группы иностранных журналистов» едва уместятся в двух пухлых папках кишиневской сигуранцы.

Несмотря на объявленное в городе военное положение, поздно вечером 20 ноября в гостиницу к Барбюсу проникла группа кишиневских рабочих и учащихся. Впервые в этой сумрачной стране он был согрет теплотой незнакомых людей, которые бесстрашно принесли ему свою благодарность, свои надежды.

Барбюсу отказывают в разрешении присутствовать на процессе татарбунарцев, он проявляет настойчивость. Он проходит через строй канцелярий от провинциального полицейского присутствия до приемной министра внутренних дел. Он просит, требует, угрожает.

В конце концов железные двери тюрьмы распахиваются перед ним. Он спускается в подвалы, в каменные мешки, шкафы-гробы, где заключенный не может повернуться. В казематы, где человек стоит в воде. В «герлы» — норы в скале, куда арестанта «вбивают» ударами плети со свинцовым наконечником.

Кишиневская тюрьма, место расправы с татарбунарцами — крепость с высокими стенами. Процесс сопровождался мерами почти осадного положения. Тюрьма обнесена окопами, расставлены пулеметы. На вышках установлены прожекторы. На подходах к тюрьме — скрытые в зелени артиллерийские орудия.

Сюда, в цитадель палачей, проник Барбюс. Он был свидетелем фарса, названного судом. Он стал очевидцем зловещей процедуры, он запомнил контраст блестящих офицерских мундиров судей и серой толпы подсудимых в глубине наскоро сколоченного барака за крепостными стенами.

Он читал на простых крестьянских лицах татарбунарцев всю их жизнь с ее скудными радостями и извечным горем, их страстную ненависть к угнетателям и го высокое человеческое достоинство, которое обретают люди труда, соединяясь для боевого протеста, для подвига.

Позже Барбюс напишет о кишиневском процессе: «… если бы я не был революционером, я стал бы им, выйдя оттуда».

Барбюс возвращается а Бухарест. Его встречает демонстрация рабочих и учащихся. В клубе объединенных профсоюзов он выступает с речью. Люди, собравшиеся здесь, уже стали близки ему. Он ходил по улицам городов, так часто представлявшихся ему. Он погрузился в атмосферу страны, этой смеси азиатчины и европеизма в худших их проявлениях, средневековья и колониализма, неприкрытого палачества и чудовищного лицемерия церкви.

Он постиг драму народа и величие балканских революционеров. Он узнал историю матроса Иона Гречи, простого человека, после мучительных лет заключения, перед лицом смерти ставшего сознательным борцом революции. И адвоката Букара, шесть лет пробывшего в полной изоляции, без света, без звука человеческого голоса, но сохранившего веру в победу.

— Эта вера — самое страшное из взрывчатых веществ революции, — говорит Барбюс.

Сложными тайными путями дошло к Барбюсу письмо рабочих-коммунистов, заключенных в казематах: «…Удары дубинами, вырывание волос… топтание ногами… Мы рассказываем тебе это, дорогой товарищ Барбюс, чтобы мировой пролетариат услышал о наших страданиях».