Гораздо боле определенно было это положение в глазах Министра Внутренних Дел Столыпина. Мы продолжали часто видеться с ним, все заседаний Совета, и каждый раз он говорил мне, что роспуск надвигается, что в Государе он замечает часто очень нервное отношение, которое Горемыкин старается успокаивать постоянными ссылками на то, что ничего особенного не произойдет, но, по его впечатлению, он думает скорее, что Государю не нравится неясное положение, занятое правительством в этом жгучем вопросе, и его личное мнение сводится к тому, что Государь только и ждет, чтобы правительство заняло ясную позицию, и, в таком случае, в нем мы не встретим ни оппозиции, ни колебаний.

При этом, ссылаясь на то, что он лично недостаточно знает Его характер и часто замечает, что Государь как-то уклоняется от прямого ответа на его вопросы, Столыпин все спрашивал меня, как ему вести себя в Царском Селе и следует ли ему брать на себя инициативу, или лучше действовать через Горемыкина. Я совсем не видел Государя за все это время вне моих обычных докладов по пятницам, а в тех случаях, когда мне приходилось бывать с очередными докладами, я ни разу не видел в нем ни малейших колебаний в оценке положения.

Напротив того, не проходило ни одного раза без того, что Государь, после окончания очередного доклада, не наводил разговора на общее положение, и каждый раз Он неизменно говорил одно и то же, а именно, что все, что происходить в Думе, Его крайне удручает и приводить к убеждению, что так долго продолжаться не может, и Он все ожидает, когда выскажется Иван Лотгинович окончательно о том, на что нужно решиться, хотя – как Он прибавлял каждый раз, – выбора, что нужно делать, никакого нет, и речь идет только об одном – какой момент следует избрать для решения.

На одном из моих докладов, не помню хорошо было ли это тотчас после решения Думы по продовольственному кредиту или непосредственно. перед заседанием, но когда уже было известно заключение двух думских комиссий, Государь сказал мне как-то, перед тем, что я вышел из Его кабинета: «здесь, Я слышу с разных сторон, что дело вовсе не так плохо, как может казаться по речам в Думе, и нужно только терпеливо ждать и не нервничать, так как Дума постепенно втянется в работу и сама увидит, что государственная машина не такая простая вещь, как это ей кажется на первых порах, но лично Я думаю, – прибавил Он, – что в этой мысли много дилетантизма или даже, пожалуй, отголосков клубных разговоров, и сам Я смотрю совершенно иначе». Государь не назвал мне ни одного имени, и я не мог ничего сказать Столыпину определенного, но советовал ему только поближе присмотреться к двум лицам – Министру Двора Барону Фредериксу и дворцовому коменданту – Д. Ф. Трепову.

Первый не имеет никакого понятия в государственных делах, Государь не советуется с ним ни о чем, но его личное благородство и преданность Государю настолько вне всяких сомнений, что Государь поневоле останавливает свое внимание на его словах, а Императрица доверяет ему больше, чем кому-либо из придворного окружения. Положение, занятое Треповым, – сказал я, – мне совершенно неясно, но ему Государь положительно доверяет, и в нем можно иметь либо деятельного пособника, либо скрытого, но опасного противника. Я сказал при этом Столыпину, что вскоре после открытия Думы – вероятно это было 6-го мая, в день рождения Государя, – беседуя со мною в большом дворце, Трепов спросил меня, как отношусь я к идее Министерства, ответственного перед Думою и составленного из людей, пользующихся общественным доверием, и насколько я считаю возможным теперь, после открытия Думы, сохранить Министерство, зависящее исключительно от Монарха и Его воли.

Я успел только сказать ему, что этот вопрос требует подробного разъяснения, и я готов дать ему его, если он как-нибудь встретится со мною в более подходящей обстановке, но предостерегаю его именно от того что в наших условиях этот вопрос особенно щекотлив, при двухпалатной системе, при своеобразном устройстве верхней палаты и в особенности при явно враждебном объему власти нашего Монарха оппозиционно настроенном большинстве нашей политической интеллигенции. Посмотревши мне в упор и не смущаясь тем, что кругом нас было не мало всякого рода, людей, Трепов сказал мне: «Вы полагаете, что ответственное министерство равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук Монарха, с претворением Его в простую декорацию». Я успел только сказать ему, что допускаю и гораздо большее, то есть замену Монархии совершенно иною формою государственного устройства, – как мы должны были прекратить наш разговор, и он никогда больше не возобновлялся до самой смерти Трепова.

Вскоре мне пришлось, однако, убедиться в том, что Трепов не оставил своей мысли, и она претворилась даже в некоторые действия с его стороны, – но об этом речь впереди.

Столыпин сказал мне по поводу моего мнения, что с Бароном Фредериксом он уже пытался говорить, но у него такой сумбур в голове, что просто его понять нельзя, а с Треповым он непременно будет говорить и постарается выяснить какова его точка зрения на события дня, потому что ему также со всех сторон говорят, что он имеет бесспорное влияние на Государя и к его голосу Государь прислушивается более, нежели к чьему-либо из всего дворцового окружения.

Приблизительно в ту же пору – между 15-м и 20-м числами июня, после одного из моих очередных докладов в Петергофе, Государь задержал маня после доклада, как это Он делал всегда, когда что-либо особенно занимало Его внимание и, протягивая сложенную пополам бумажку, сказал мне: «посмотрите на этот любопытный документ и скажите Мне откровенно Ваше мнение по поводу предлагаемого мне нового состава Министерства, взамен того, которое вызывает такое резкое отношение со стороны Государственной Думы». На мой вопрос кому принадлежит мысль о новом составе правительства, взамен так недавно образованного, Государь ответил мне только «конечно, не Горемыкину, а совсем посторонним людям, которые, быть может, несколько наивны в понимании государственных дел, но, конечно, добросовестно ищут выхода, из создавшегося трудного положения».

Переданный мне Государем на просмотр список я тут же вернул Государю, записал его тотчас после возвращения домой, но он у меня не сохранялся и пропал вместе с теми немногими бумагами, которыми я так дорожил до самого моего отъезда из России. Я мог поэтому запамятовать что-либо в деталях, но хорошо помню главные части этого списка.

На левой стороны бумажки стояли названия должностей, а на правой, против них, фамилии кандидата. – Против должности Председателя Совета Министров была написана фамилия – Муромцев; против Министра Внутренних Дел – Милюков или Петрункевич; против Министра Юстиции – Набоков или Кузьмин-Караваев; против должностей Министров Военного, Морского и Императорского Двора – слова: по усмотрению Его Величества; против Министра: Иностранных Дел – Милюков или А. П. Извольский; против Министра Финансов – Герценштейн; против Министра Земледелия – В. Н. Львов; против Государственного Контролера – Д. Н. Шипов. Прочих министров моя память не удерживает.

Когда я внимательно прочитал этот список и был, видимо, взволнован, Государь сказал мне тоном наружно совершенно спокойным: «Я очень прошу Вас высказать Мне Ваше мнение с Вашею обычною откровенностью и не стесняясь ни выражениями, ни Вашими мыслями, прошу Вас только никому не говорить о том, что Вам известно».

Я дал, конечно, мое слово свято исполнить Его желание, сказавши, что очевидно, и Совет Министров не должен знать ничего и получил подтверждение словами: «именно это Я и разумею».

Насколько я умел в минуту охватившего меня волнения изложить мои мысли в связном порядке, я спросил Государя понимает ли Он, что принятием этого или иного списка министров, но принадлежащих к той же политической группировке, к которой принадлежали, за малыми изъятиями, все намеченные кандидаты, Государь передает этой части так называемого общественного мнения всю полноту исполнительной власти в стране, и Он сам остается без всякой власти и без всякой возможности влиять на ход дел в стране, каковы бы ни были те меры, которые предложит такая исполнительная власть.