Нас никто просто не слушал, и только с мест неслись крики «это все неправда, у нас совсем другие данные, и мы решим дело на их основании»». Я пытался было не раз сослаться на то, что в самой Думе было не мало речей, подтверждающих необходимость спешного разрешения кредитов в гораздо более значительных суммах, нежели затребованные правительством, что последнее готово идти и далее того, что оно первоначально заявило, лишь бы удовлетворить бесспорную нужду и не понести упрека, за то, что население осталось без своевременной помощи, указал я и на то, что сокращение кредита только переложит ответственность на народное же представительство. Ничто не помогало, и бюджетная комиссия осталась при решении продовольственной урезать кредит до 15-ти миллионов и потребовать внесения в спешном порядке нового проекта с новыми, неведомыми, сведениями.
О тоне этих прений, о сплошных насмешках над правительством и его представителями – не приходится и говорить, настолько было очевидно, что все делается для унижения нас и для того, чтобы доставить себе дешевое удовольствие, как говорится «покуражиться»» над нами. Под конец прений, председатель Комиссии Петрункевич предложил без прений присоединиться к заключению продовольственной комиссии об отпуске только кредита в 15 миллионов рублей, но исключить второй пункт правительственного проекта относительно предоставления правительству полномочий изыскать средства на покрытие этого расхода, как не обеспеченного бюджетом, и сказать просто в соображениях комиссии, что у правительства есть прямая возможность найти эту сумму в 15 миллионов в остатках по сметам, на том простом основании, как развивали разные члены комиссии, что «достаточно в сметах вообще и в смете Министерства Внутренних Дел в частности всякого рода бесполезных и даже прямо вредных расходов, в роде расходов на содержание урядников и полиции вообще, чтобы была какая-либо необходимость давать правительству, которому мы не верим, право искать новые источники для расхода».
И тут я напрасно старался доказывать элементарную истину, что все расходы, внесенные в сметы, основаны, каждый, на определенном законе, что для отмены таких законов нужны определенные законодательные полномочия и замена старых законов новыми, a до того, всякое учреждение следует содержать в том виде, как оно проведено в жизнь, и нельзя, давать полномочия правительству уничтожать их по своему усмотрению, в особенности, когда этому правительству не верят, – все не приводило ни к чему, и меня никто не слушал и дело прошло именно в таком диком виде, как предложила продовольственная комиссия по инициативе ее председателя Князя Львова, впоследствии первого председателя временного правительства февраля 1917 г.
Настал день рассмотрения вопроса в Общем Собрании Думы, – 23-е июня, – и повторилась с фотографическою точностью та же картина, какая была и в бюджетной комиссии. Князь Львов произнес, разумеется, оппозиционную речь, в которой ничего не сказал по поводу представления правительства, а громил только последнее за всю его политику, доведшую страну до голода, говорил о невозможности учредить его проект об отпуск 50-ти миллионов, хотя и сам признавал, что потребуется гораздо больше, и только с большою ирониею отозвался на желание правительства, получить «еще какое-то право изыскивать средства на покрытие такого расхода, как будто у него, при малейшей доброй воле, нет средств в двухмиллиардном бюджете».
Два раза выступал я на трибуне, каждый раз под возгласы «в отставку» при начале, и «а все-таки в отставку» при конце моих объяснений и ничего, разумеется, не добился. Меня и тут никто не хотел слушать, и только многие члены Думы с усмешкою поглядывали на меня с их мест, не прерывая меня, правда, какими-либо возгласами.
С таким решением первого и единственного рассмотренного при моем участии дела в Думе пришлось мне покинуть ее стены, и нимало было разговоров по этому поводу среди Министров в ближайшем заседании Совета Министров, вечером того же или следующего дня. Большинство Министров, имевших хороший опыт в разрешении денежных дел, конечно, прекрасно понимало всю нелепость принятого решения, и многие решительно поддерживали меня в моем заявлении о необходимости апеллировать к Государственному Совету о внесении поправок в принятое решение, с тем, чтобы можно было исправить его в порядке соглашения с Думою.
Мы просили даже Горемыкина переговорить об этом с председателем Государственного Совета и узнать, насколько мы можем рассчитывать на его поддержку.
Но Горемыкин проявил и тут свойственное ему равнодушие. «Я прекрасно понимаю всю нелепость принятого решения, но положительно отказываюсь от всякой попытки исправить его и совершенно уверен в том, что и Государственный Совет нам не поможет и не потому, что мы неправы, а потому, что он не захочет на первых же порах вступать в конфликт с Думою. А Вас – сказал он, обращаясь ко мне, – я особенно прошу не придавать этому делу никакого значения. Все равно Дума не желает с нами работать, и мы должны поступать как требует польза дела, то есть отпустить 15 миллионов, разумеется, не затрагивая никаких остатков, которых теперь еще и быть не может, внести немедленно новое представление об отпуске сумм и не закрывать глаз на то, что никакие основания правильного ведения дела все равно не приложимы, а на то, что говорят про нас и как оскорбляют нас, – об этом теперь бесполезно рассуждать».
На другой день мы попробовали, было, проехать вместе со Столыпиным к Горемыкину, чтобы разубедить его в невозможности оставить дело в таком положении, даже без всякой попытки на его исправление, но из этого решительно ничего не вышло, и только он согласился на то, чтобы Столыпин попробовал переговорить с председателем Думы Муромцевым, чего я не советовал делать, понимая, что у него нет ни желания, ни даже возможности влиять на пересмотр принятого решения. Столыпин, тем не менее, съездил к Муромцеву или говорил с ним по телефону, но в тот же день известил меня, что из этого ничего не вышло и приходится видимо махнуть рукою на всякую возможность какой-либо работы с Думою.
Расчет мой на Государственной Совет оказался также совершенно напрасным и правым оказался Горемыкин. И председатель и значительное большинство членов, конечно, давало себе ясный отчет в том, что решение Думы безобразно, но все они открыто заявили в частной беседе, что входить в конфликт с Думою не стоит и лучше просто утвердить ее заключение, несмотря на всю его нелогичность, и ждать иного повода для более подходящего конфликта.
Его на самом деле, не оказалось уже по тому одному, что Государственному Совету не пришлось до роспуска Думы встретиться еще ни с одним из решений, вынесенных Думою по рассмотренным ею делам.
ГЛАВА II.
Искание выхода из создавшегося положения. – Вопрос о роспуске Думы. – Д. Ф. Трепов и Барон Фредерикс. – Беседа Государя со мною о проекте образования министерства с преобладанием кадетских деятелей. – Мысли Барона Фредерикса об обращении Государя к народным представителям. – Проект Столыпина об образовании министерства с привлечением общественных деятелей. – Назначение Столыпина Председателем Совета Министров и роспуск первой Государственной Думы.
В течение остающихся двух недель наши заседания в Совете Министров были немногочисленны и непродолжительны по времени. Мы обменивались, главным образом, впечатлениями и осведомленностью о том, что делалось в стране, под влиянием все разгоравшегося настроения в Думе, и я должен сказать, что у всех было ясное убеждение в том, что роспуск Думы становится день ото дня делом все большей и большей неизбежности, но прямого обсуждения вопроса в нашей среде, по крайней мере, в виде ясно поставленного вопроса, не происходило. Горемыкин как-то неохотно реагировал нa заявления некоторых Министров и в особенности на наиболее близкого ему по прежней службе в Министерстве Внутренних Дел, за его время, Стишинского, – на то, что нечего больше ждать, ибо иначе может быть уже поздно. Он не выражал личного своего мнения, но давал ясно понять, что нужно ждать прямых указаний от Государя, который осведомляется им и Министром Внутренних Дел обо всем, что происходит.