И действительно, на следующий же день, во вторник или самое позднее в среду, 1-го марта, он пришел ко мне около 8-ми часов вечера, когда мы сидели за обедом, попросил нас дать ему что-либо перекусить, так как он с утра ничего не ел, и остался у меня до 2-х часов ночи, расспрашивая меня обо всем, самом разнообразном из области финансового положения страны. Можно себе представить, какую пользу мог он извлечь из моих ответов, когда я и сам не знал почти ничего из того, что творилось в этой области за последнее время.

Второго марта я вышел не надолго к моей сестре в Басков переулок, чтобы узнать, что творится у нее по соседству с артиллерийскими казармами, и едва успел вернуться домой, как раздался неистовый звонок у парадного входа, и в мою квартиру ввалилась толпа вооруженных солдат с неистовыми окриками, что из окон моей квартиры стреляли по улице и убили какого-то солдата. Всего ворвалось человек 20. Эта ватага рассыпалась по всем комнатам, требуя выдачи оружия. Не малого труда стоило разъяснить ей, что никакого орудия у меня не было, если не считать стоявших у окна двух незаряженных карабинов, отобранных частями пограничной стражи на фронте и присланных мне, как бывшему шефу, на память. Стрелять из дома, стоящего даже не на улице, а в глубине двора, не было никакого смысла, и после немалого препирательства толпа, отхлынула, унося с собою винтовки, а руководивший ею субъект, оказавшийся переодетым рабочим, перед уходом сказал, что хорошо помнит меня еще по забастовкам 1905 года и советует мне запастись охранным свидетельством от Коменданта Государственной Думы, так как я «состою на примете и мне не сдобровать», если не будет запрещения входить ко мне и производить обыски.

Большинство солдат просто ходило с любопытством по комнатам, разглядывая обстановку, а один из них перед уходом сказал только: «нашего брата тут разместили бы сотню человек, а здесь живет господ всего двое да при них четверо прислуг».

Охранное свидетельство, воспрещающее производить обыски и осмотр квартиры, я получил в тот же день из Думы через посредство состоявшего с свое время при мне, как при Председателе Совета, Министров, и перешедшего потом к Князю Голицыну, ординарца Офросимова, но оно мало помогло мне при последующем инциденте. В тот же вечер ко мне прибежал мой шофер, бледный, растерянный и заявил, что только что во двор ворвалась ватага солдат, сбила замки с трех гаражей и увезла все автомобили, находившиеся в доме, и в числе их и мой, причем место их нахождения указывал ватаге наш же швейцар, оказавшийся потом настоящим большевиком.

Не помню в точности, на другой ли день или через день третьего или четвертого марта, мы пошли с женою пешком, минуя Невский проспект, где было очень тревожно, в Учетный Банк, чтобы вынуть из моего депо хранения 20.000 рублей бумагами, которые я хотел передать моей сестре Елизавете Николаевне, чтобы обеспечить ее на некоторое время, опасаясь, что со мною может произойти каждую минуту тоже самое, что произошло уже с большинством министров, арестованных в думском павильоне, или даже уже отвезенных в Петропавловскую крепость.

Она пользовалась моею постоянною помощью и без нее просто не могла жить. Операция вынутия этого маленького вклада прошла чрезвычайно быстро, мы собирались уже выйти из кабинета председателя, провожаемые всем составом Правления, но как только мы переступили порог кабинета и направились через операционную залу к выходу, – на меня набросился какой-то субъект небольшого роста, еврейского или армянского типа и крича во все горло, что «вот бывший царский Министр Финансов, который во время японской войны украл пять миллионов рублей, а теперь пришел взять миллион, чтобы тратить его на свержение народной власти и восстановить царский режим».

Его окружало человек 10 вооруженных солдат, которым он отдавал распоряжения; те не знали что делать. В эту самую минуту появился около меня молодой офицер в чине поручика гвардии, конечно, с огромным красным бантом, стал всячески уговаривать армянина, оказавшегося уволенным служащим того же Учетного банка Балиевым, по-видимому, родственником театрального московского антрепренера, хозяина «Летучей мыши», и заявил, что он арестует меня, отведет в караульное помещение Городской Думы, коего он состоит комендантом, и распорядится со мною согласно тому, что ему будет приказано Государственною Думою.

Солдаты, из которых добрая половина была пьяна и с трудом держалась на ногах, обыскали меня внизу банка, я успел передать бумаги жене и отправил ее домой за думским охранным свидетельством. Меня посадили в какой-то захват черный у подъезда банка автомобиль, Балиев встал на ступеньку и крича на весь Невский все тоже «вот он Царский Министр – вор, Граф Коковцов, которого он поймал с поличным в ту минуту, когда он вытащил из Банка миллион на выручку Царя», требовал, чтобы солдат держал меня за руки, чтобы я не выбросил награбленных денег. Невский был буквально запружен народом. Кое-кто из моих знакомых видел всю сцену и разнес повествование о ней по городу. Мы едва могли продвигаться поперек улицы и с трудом пробрались в помещение коменданта, где Балиев настоял, чтобы офицер выдал ему расписку в принятии арестованного им «государственного преступника» и только после получения расписки успокоился и ушел из городской думы.

Через час жена приехала туда, привезла охранную «грамоту» Государственной Думы, но комендант не решился меня освободить и все ждал распоряжения из Думы. Ждать мне пришлось почти два часа. Наконец, по телефону, получилось приказание, доставить меня в Думу, в помещение по разбору арестованных.

Пешком из городской думы, через тот же Невский, офицер доставил меня в Европейскую Гостиницу, в сопровождении какого-то юнца, в солдатской шинели, и там, в главном вестибюле, среди массы всякого народа мне, пришлось обождать опять же не менее получаса, пока мой комендант нашел чей-то автомобиль и повез меня, под охраною того же вооруженного юнца в Таврический дворец, где мы трое снова блуждали бесконечное количество времени по разным этажам и помещениям, отыскивая то Военного Министра Гучкова, то его адъютанта, которых не оказалось налицо, то знаменитую комнату по разбору арестованных, которую нам никто не умел указать, пока, наконец, мы не набрели на целую толпу членов Думы, с которыми мне привелось провести почти 8 лет в совместной работе. Все только разводили руками и недоуменно спрашивали меня, что я тут делаю. Кое кто говорил даже мне «да бросьте Вы всю эту бессмыслицу и уходите домой, пока на Вас не набрел Керенский».

Что творилось это время в помещении Таврического Дворца, – этого не может воспроизвести самое пылкое воображение. Солдаты, матросы, студенты, студентки, множество всякого сброда, какие-то депутации, неизвестно кому представляющаяся, какие-то ораторы на столах и стульях, выкрикивающие что-то совершенно непонятное, арестованные в роде меня в сопровождении такого же конвоя, снующие «френчи», вестовые. и неведомые люди, передающие кому-то какие-то приказания, несмолкаемый гул голосов, грязь и сутолока, в которой бродят какие-то сконфуженные тени недавно еще горделивых членов Государственной Думы, собиравшихся разом показать всему миру волшебный переворот, совершившийся «без пролития крови» в судьбах России…

Когда меня вели через комнату, в которой я заседал 8 лет в составе бюджетной Комиссии, меня обступила толпа знакомых членов Думы из партии Октябристов и с недоумением спрашивала, каким образом я очутился под конвоем и куда меня ведут. Кое-кто из этой толпы взялся провести меня и моих конвоиров в комнату но разбору арестованных, и когда меня ввели в это чистилище, то картина представившаяся моим глазам была еще более поучительна.

Большая комната, в которой я никогда раньше не бывал, была битком набита разным людом, едва умещавшимся на полу. Одни стояли, другие сидели, были и такие, которые спали крепким сном. Стражи в комнат не было никакой, но среди скопившихся людей сновали какие-то субъекты, запрещавшие арестованным говорить друг с другом.