В нашей среде опять возобновились суждения об общем политическом положении и его грозных перспективах. Мне пришлось значительно расширить рамки суждений, потому что, кроме событий на Балканах, я видел и другой грозный призрак в наших работах по подготовке будущего торгового договора с Германией и в том, что делалось в этом отношении в Германии. Мне стал известен, посланный без ведома Совета Министров, Главноуправляющим Земледелия Кривошеиным циркуляр земствам с запросом о их взглядах на желательные изменения в Русско-Германском Торговом Договоре, с такою явно враждебною Германии тенденциею, что я не мог не высказать открыто, что такие выступления не приведут к добру. Я не раз уже говорил моим коллегам по Совету, как при жизни Столыпина, так и после его кончины, что мы ведем наши приготовления к пересмотру торгового договора крайне неумело, слишком много шумим, собираем всякие совещания и комиссии; разговоры наши, не принося реальной пользы, постоянно просачиваются в печать и доходят, конечно, куда на следует, а в то же время Германия молчаливо и под шумок почти довела свои дела до конца и предъявить нам, в свою пору, строго обдуманные требования.
На этот раз я связал этот вопрос с совещанием у Государя и опять выяснил мою, всем известную точку зрения на крайнюю опасность нашего положения и на то, что наша неготовность к войне и плохое состояние всей нашей военной организации заставляют нас не шуметь не бряцать оружием, а быть особенно осторожными и сдержанными.
Мои слова вызвали целую бурю реплик. Сухомлинов стал доказывать прекрасное состояние армии и колоссальные успехи, достигнутые в деле ее оборудования. Кривошеин повел обычную для нас речь о необходимости больше верить в русский народ и его исконную любовь к родине, которая выше всякой случайной подготовленности или неподготовленности к войне, и на мое неудовольствие ходом работ по пересмотру торгового договора с Германией отозвался с большим жаром, что «довольно России пресмыкаться перед немцами и довольно выпрашивать униженно всякой мелкой уступки в обмен на прямое пренебрежение нашими народными, интересами», говоря этим самым, что именно я слишком заискиваю перед Германией, «дрожа над колебаниями биржевого курса».
Кривошеина резко поддерживал Рухлов, ссылаясь на то, что я мало езжу по России, мало убеждаюсь лично в том колоссальном росте народного богатства, который незаметен только здесь в Петербурге, и, в особенности, если мало соприкасаешься с народною крестьянскою массою, которая теперь не та, что была в Японскую войну, и лучше нас понимает необходимость освободиться от иностранного влияния.
Даже Тимашев, обычно всегда поддерживавший меня, не отставал от других и говорил о той необходимости упорно «отстаивать наши насущные интересы и не бояться призрака войны, который более страшен издалека, чем на самом деле». Другие Министры молчали. Молчал и Сазонов, сказавши только «все-таки нельзя задирать, а нужно принимать все меры к тому, чтобы не сыграть в руку нашим противникам».
Этот спор, как и многие другие, кончился ничем, и я сказал только под конец, что наши взгляды слишком различны, потому что мы понимаем совершенно иначе слова «патриотизм» и «любовь к родине». Большинство Министров противопоставляют моим реальным аргументам одну веру в народную мощь, а я открыто считаю, что война есть величайшее бедствие и истинная катастрофа для Poccии, потому что мы противоставим нашим врагам, вооруженным до зубов, армию, плохо снабженную и руководимую неподготовленными вождями. На этом кончилось заседание, и Министры, «патриотически» настроенные, сбились в тесную кучу, видимо, обсуждая между собою мое «непатриотическое» настроение. Она составлялась всегда из одних и тех же лиц: покойных Рухлова, Щегловитова, умершего уже в изгнании Кривошеина и впоследствии Маклакова.
Все подобные рассуждения в Совете Министров были для меня крайне тягостны. Они ясно указывали на мою изолированность и даже на мою полную беспомощность. Номинально я считался главою правительства, руководителем всей его деятельности, ответчиком за все перед общественным мнением, а на самом деле, одна часть Министров была глубоко безразлична ко всему, что происходило кругом, а другая вела явно враждебную мне политику и постепенно расшатывала мое положение. Эта часть Министров имела на своей стороне в сущности и Государя. И не потому, что Государь был агрессивен.
По существу своему Он был глубоко миролюбив, но Ему нравилось повышенное настроение Министров националистического пошиба. Его более удовлетворяли их хвалебные песнопения на тему о безграничной преданности Ему народа, его несокрушимой мощи, колоссального подъема его благосостояния, нуждающегося только в более широком отпуске денег на производительные надобности. Нравились также и заверения о том, что Германия только стращает своими приготовлениями и никогда не решится на вооруженное столкновение с нами и будет тем более уступчива, чем яснее дадим мы ей понять, что мы не страшимся ее и смело идем по своей национальной дороге.
Аргументы этого рода часто охотно выслушивались Государем и находили сочувственный отклик в его душе, а моя осторожная политика признавалась одними за мою личную трусость, а другими и самим Государем – просто профессиональною тактикою Министра Финансов, опасающегося расстроить финансовое благополучие страны.
По мере того, что тучи сгущались на Балканах, а у нас росло и крепло описанное настроению в некоторых кругах, а среди Министров и еще более выяснялось оппозиционное настроение ко мне, – я все чаще и чаще заговаривал с Государем о крайней трудности для меня вести дело общего управления без открытой солидарности во взглядах и при явном отрицательном ко мне отношении целого ряда Министров.
Мои обращения к Государю не могли быть, конечно, Ему приятны. Никогда, не выражая мне прямого своего недовольства, Он, видимо, не хотел допускать никаких перемен в Совете и всегда сводил свою беседу со мною на то, что Он всегда и во всем поддерживает меня, что Министры это прекрасно знают, что я пользуюсь Его полным доверием, и что мне не следует обращать большого внимания на разницу во взглядах.
Для меня было ясно, что постоянные намеки Мещерского на то, что подбор Министров по вкусу и выбору Председателя Совета Министров противоречит нашему государственному строю и ведет только «через Великий Визират» по его терминологии, к ненавистному для него парламентаризму, глубоко запали в душу Государя, и что Он просто не может расставаться с такими своими сотрудниками, как консервативный, предоставляющий политику «крепкой власти» Кассо или Министр самородок, вышедший из недр русского крестьянства и поддерживаемый Союзом Русского Народа и «Новым Временем», Рухлов, или чрезвычайно удобный в толковании закона и весьма склонный подчинять юстицию политике Щегловитов и в особенности, пользовавшийся в ту пору самым большим вниманием Государя – Кривошеин, умевший льстить Ему и поддерживавший одно время связи с консервативными придворными кругами и постоянно заигрывавший с земствами, и с членами Государственной Думы, и с печатью.
Не раз ставил я себе, уже в эту печальную пору моего председательствования в Совете Министров, вопрос о необходимости просить Государя уволить меня, если Он не сочувствует крупной перемене в составе Министров. И ни разу у меня недоставало на это мужества. Быть может в этом сказывалась моя слабость характера. – не знаю, но мне просто претила мысль поставить такой вопрос ребром перед Государем, заставить Его выбирать между мною и другими Министрами, создать для Него, всегда ласкового и приветливого, доверчивого ко мне, серьезное затруднение.
Меня удерживало от этого шага сознание также и того, что я все же еще сдерживаю известное направление нашей внутренней политики и поддерживаю осторожность – во внешней; что после меня станет хуже и получат преобладание именно те инстинкты, которые казались наиболее опасными.
Во всяком случае, могу сказать и теперь, много лет спустя, что эгоистической мысли у меня никогда не было, и я ни на одну минуту не цеплялся за власть и не старался сохранить ее, во имя каких-либо личных целей, а тем более ее мишурного блеска, которым я и не пользовался.