Ты из тех, тюремных дочек,

с тонкошеей головой,

казематный мой цветочек,

блеклый и полуживой.

Я был тоже в каземате —

потому и не пуглив,

и меня вы не замайте,

если рос я слишком вкривь.

Я не лучший христианин,

но сквозь глыбы тех же рыл

я, как монте-кристианин,

сам подкоп себе прорыл.

Я, влюбившись на закате,

не играю в игрока,

незадачливый искатель

целомудрия греха.

И, припав к тебе вихрами,

поредевшими в борьбе,

в каземате, словно в храме,

исповедуюсь тебе.

Ты — моя и божья матерь

в облаках, и кабаках,

в этом пьяном каземате

с богом будущим в руках.

РАЗДВОЕНИЕ

На себя не совсем полагаюсь,

потому что себя я пугаюсь,

если, даже ключом не звеня,

кто-то чуждый влетает в меня.

Он,

владелец отмычек послушных,

постепенно становится мной,

как хозяином ставший послушник,

как врача залечивший больной.

Он —другой,

в меня ввинченный разум.

Он —

заряженное ружье

с пулей — мне.

Он моим же глазом

мне подмигивает

нехорошо.

Почему,

заразившись бедламом,

то пророчествуя,

то мельтеша,

то становится храмом,

то срамом

человеческая душа?

Почему

на лице ангелочка

из укромного уголочка,

как с гадюкой скрещенный зайчик,

вдруг

высовывается

негодяйчик?

Почему

сквозь уста мадонны,

где и трещинки даже —

медовы,

вдруг

раздвоенный,

розоватенький

вылезает

язык змееватенький?

Почему в нас такое любое?

Стала самоборьба ремеслом,

ибо каждый из нас —

поле боя,

после боя добра со злом.

И когда вся душа прохудявая,

в ней для ангела — не жилье,

и мохнатая лапища дьявола

лезет в черные дыры ее.

Если все так раздвоено горестно,

где же ангельская рука?

Почему не пошлешь ты,

о, господи,

к нам,

сюда,

своего двойника?

Зная нас,

ты печешься о нем,

ибо снова его мы распнем.

РАЗГОВОР ТРЕХ КНИГ

И прошептала Библия Корану:

"Ты хочешь, —

я твоей сестрою стану?"

А ей в ответ прошелестел Коран:

"Прости меня за столько смертных

ран..."

Она вздохнула,

шевельнув страницей:

"Я не виновна в пытках инквизиций,

и не виновен ты в резне кровавой.

Мы — книги.

Мы не ведаем расправой!

Но лезли в нас и пастыри, и власти

и привносили собственные страсти,

и все мы, христиане, мусульмане,

друг друга убивали, как в тумане..."

Вдруг, словно он от спячки оклемался,

раздался голос "Капитала" Маркса:

"Вам коммунизм, простите,

не достался.

Был призраком

и призраком остался.

К народу относясь, что к поголовью,

марксизм "вожди" переписали кровью.

В угоду всем портяночным тиранам

мной заменили

Библию с Кораном".

И замерли три книги,

как на плахе,

над трупами в Баку

и в Карабахе.

Попытка подменить все веры Марксом

закончилась кровавым страшным фарсом.

Гяуров нет.

Все веры драгоценны,

как травы все по книгам Авиценны.

Чтобы сдержать убийц грядущих натиск,

религии всех стран, соединяйтесь!

И Магомет рыдает в Карабахе

над братом — над зарезанным Христом

в крестьянской окровавленной рубахе,

к спине прижатой каторжным крестом.

ДАЙ БОГ!

Дай Бог слепцам галаза вернуть

и спины выпрямить горбатым.

Дай Бог быть богом хоть чуть-чуть,

но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай Бог не вляпаться во власть

и не геройствовать подложно,

и быть богатым — но не красть,

конечно, если так возможно.

Дай Бог быть тертым калачом,

не сожранным ничьею шайкой,

ни жертвой быть, ни палачом,

ни барином, ни попрошайкой.

Дай Бог поменьше рваных ран,

когда идет большая драка.

Дай Бог побольше разных стран,

не потеряв своей, однако.

Дай Бог, чтобы твоя страна

тебя не пнуЛа сапожищем.

Дай Бог, чтобы твоя жена

тебя любила даже нищим.

Дай Бог лжецам замкнуть уста,

глас Божий слыша в детском крике.

Дай Бог живым узреть Христа,

пусть не в мужском — так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,

а как сгибаемся убого.

Чтоб не извериться во всем,

дай Бог — ну хоть немного Бога.

Дай Бог всего, всего, всего,

и сразу всем — чтоб не обидно...

Дай Бог всего — но лишь того,

за что потом не станет стыдно.

НЕВОСПИТАННОСТЬ ВОСПИТАНИЯ

Страна начинается с аэропорта

Станиславский говорил, что театр начинается с вешалки. Страна начинается с аэропорта. Иногда — даже с борта самолета.

В прошлом году я возвращался на нашем самолете из Таиланда. Моим соседом был профсоюзный деятель — та-ец, выточенный из вежливости, как статуэтка из слоновой кости. Он первым делом стал искать наушники и переключатель звуковых программ, обычно помещаемый в подлокотники на всех авиалиниях мира, за исключением нашего Аэрофлота. В иностранных самолетах, как правило, бывает пять программ: симфоническая, оперная, джазовая, Кантри и рок, а при длительных рейсах — видеофильмы. Словом, уж если загнивать, так с музыкой...

Когда таец с жалобной вежливостью спросил стюардессу: "Где музыка?", та гордо включила централизованную, как во всех наших поездах, радиосеть, и во всех салонах аэробуса во все динамики оглушительно грянуло: "Ну почему, почему, почему был светофор зеленый..." Лишь после того, как индуска со спящим ребенком на руках взмолилась, "светофор" вырубили. Заодно вырубили и свет — и тоже сразу во всех салонах. Сосед, который что-то трудолюбиво считал на мини-компьютере, напрасно пытался нашарить лампочку в потолке. "Индивидуальное освещение в проекте этого самолета не предусмотрено" , — с непонятной патриотической гордостью объяснила стюардесса. Таец выкрутился: достал из "дипломата" мини-фонарик и направил его на клавиши компьютера.

Стоянка в аэропорту Дели была, как визит на красочную ярмарку. Несмотря на полуночное время, сувенирная галерея была открыта, и радушные, но и не слишком приставучие продавцы зазывали в свои магазинчики. Чего только здесь не было — и деревянные, и бронзовые Будды, и материи, похожие на крылья жар-птицы, и видеомагнитофоны, и сортов пятьдесят индийского чая...

Когда через несколько часов мы приземлились в Ташкенте, картина в аэропорту была иная. Там было закрыто все, что должно быть открыто. Вхождение в зону закрытости мы почувствовали еще в воздухе — стоило только пересечь границу. Была ночь, но сквозь сине-серебряное марево внизу, как чье-то рассыпавшееся ожерелье, мерцали редкие огни кишлаков. Мой таец, несмотря на привычки бизнесмена, видимо, человек с чувством красоты, немедленно вытащил из футляра свою "Минолту", чтобы сфотографировать фосфоресцирующее чудо ночи. Но бдительная рука стюардессы перекрыла объектив. "Съемки над территорией Советского Союза запрещены", —сказала она жестко и беспрекословно. Таец торопливо стал запихивать "Минолту" в футляр. А ведь фотографировать с борта смехотворно, ибо давным-давно даже номера автомашин можно разглядеть в особую оптику со спутников. Все старание бюрократии "втереть очки" иностранцам бессмысленно, ибо их с первого шага в нашей стране устрашают туполобым запретительством, отвращают низким уровнем отношения к человеку. Мой сосед затравленно съежился, когда пограничник, встречавший нас на трапе в транзитном ташкентском порту, так мрачно, просверливающе взглянул на гостя, как будто у него под зубной пломбой был спрятан секретный план оросительной системы Узбекистана. Пассажиры, испуганно прижавшись друг к другу, двигались в чрево ташкентского аэропорта по так называемой лестнице-чудеснице, которая скрежетала зубами, как старая ведьма. Всюду были груды мусора. Тайцы, которым с детства вбивали в голову, что советские люди — это роботы, напичканные пропагандой и пичкающие ею других, вжав головы в плечи, шли мимо одинаковых плакатов с Лениным, которых я насчитал двадцать штук. На ободранных стенах также были развешаны самопрославительные рекламы Аэрофлота: "Советская авиация несет на своих крыльях мир и дружбу, способствует развитию политических, экономических и культурных связей государств с различным социальным строем..." Ресторан и бар были закрыты. Никакого сувенирного киоска не было. На стендах была выставлена сплошная примитивная пропагандистская литература, при виде которой тайцы еще больше по-черепашьи втянули головы в плечи. Выставка блеклых фотографий: "Привилегированный класс советского общества" с тошнотворной неубедительностью пытался показать аристократическую жизнь советского пролетариата.