— Но неужели никто не откроет глаза султану? Никто не пытался убрать сего деспота? Не восстали подданные его?

— Наверное, и ему мерещится шнурок шелковый, ибо не раз выдавался ферман султанский на убиение его сим способом. Но звонкость его червонцев доносила до его ушей все повеления двора, теми же министрами, что были у него не только защитниками, но и слугами. Чиновные палачи, что имели повеление отрубить ему голову, лишались обыкновенно своей, как только вступали в его владения. А подданных он топил в крови и держал в страхе.

— На каковы же средства содержит он такую секретную службу да еще армию?

— О, его богатства несметны, и он постоянно приращивает их. Обширные его поместья, что отобрал он у соседей, приносят ему великие доходы. Он отдает их в откуп. Сюда же причислите многочисленное его скотоводство, таможни, подати и исключительные его права на продажу скота, шерсти, строевого леса, — Карфоглу подошел к двери каюты и показал на желто-зеленые горы. — Видите это богатство Албании и Эпира? Во всем Средиземном море эти дубовые леса почитаются лучшими, Али-паша присвоил их все себе, без остатка. Все население и крестьяне окрестных сел обязаны рубить их за гроши и отвозить к побережью. Он же сам имеет много купеческих кораблей, торгует с Италией, Триестом, а привезенные товары продает купцам из двадцатипроцентного барыша. Сребролюбие его не знает границ: он и всеобщий наследник у подданных, участвует в малейших доходах управляющих, секретарей, сторожей, тюремщиков. Поборы он совершает всюду. На богатое селение накладывает налог якобы за укрывательство воров, на монастыри — за колокольный звон, купцов заставляет брать у него взаймы, но за самый высокий процент, сам же приходит в их магазины и берет без отдачи все, что ему понравится. И сей наемщик, подрядчик, сборщик, откупщик, таможенный начальник всыпал в свои, сундуки 20 миллионов пиастров. Я не знаю, есть ли еще кто в Европе, кроме русского царя, чтобы имел такое богатство?..

Метакса задумался. Конечно, ему не приходилось встречаться с таким богатым и властолюбивым деспотом. Он все больше и больше понимал, что сей восточный правитель независим, коварен и от него можно ожидать всего. Можно было надеяться, что Али-паша, конечно, многого не знает. Но догадывается ли о нехватке продовольствия, об острых спорах, возникающих порой среди союзников по вине Шеремет-бея, о бегущих под знамя России христианах?

Как бы предупреждая его от заблуждений, Карфоглу негромко продолжал:

— До его сведения доносятся самые бездельные обстоятельства и маловажные приключения, происходящие в кофейных домах; все семейные разговоры в городских и даже деревенских беседах. Он знает все, что происходит в его владениях и рядом. Его уши — и служители, и купцы, и женщины, и нищие, и монахи, и имамы, и дервиши, и даже дети. Все, кто ведет переписку с Италией, Константинополем, Россией, боясь впасть в подозрение, приносят ему все письма. Он получает ведомости и газеты из многих стран Европы, а при главных министерствах в Стамбуле имеет ездовых, которые, получив известия, сразу мчатся в Янину, и он узнает о событиях в Турции нередко быстрее, чем султан.

— Вы сказываете мне о человеке, сколь жестоком, столь и мудром. Но не может же он быть без внутреннего закона, без твердого взгляда на жизнь.

— Вот такого у него и нет. Он в политике непостоянен и коварен. Не ставя ни во что обещание, он и чужим не верит, союзников меняет беспрестанно. Али-паша плавает по ветру и по течению и придерживается сильного, потворствуя торжествующей державе. Вы, наверное, знаете, что у генерала Бонапарта и французов он был в ближайших друзьях и союзниках, обещая им выставить сто тысяч войск в походе на Австрию, Турцию и Россию. Хитрый паша превзошел в коварстве французского генерала и напал на французские гарнизоны. Вы должны знать, что в Парге он решил создать свой флот и основать пиратскую варварийскую державу, новый Алжир.

— Чего же боится он? Кому поклоняется?

— Никому не поклоняется. А боится лишь силы и упорства. Только перед этим может отступить.

Катер заскрежетал днищем. Метакса и Карфоглу ступили на берег. Лейтенант задышал прерывисто и часто, растерянно оглянулся и крикнул:

— Злодейство! Так яко черных рабов из лесов африканских ведут! — затем схватился за эфес шпаги и кинулся к арнауту, что, связав одной веревкой двух женщин, подростка и детей, продавал их прохожим. Карфоглу с необычной проворностью для возраста сделал три прыжка за Метаксой и схватил того за руку.

— Что вы хотите? Бога ради, не трогайте их, мы подвергаем себя опасности быть изрубленными сими варварами! — быстро проговорил он по-французски.

— Но что же делать?

— Привыкайте. Вас всюду будет окружать насилие. Помните о поручении своем.

— Ну так спросите его хотя бы, сколько он просит за сих несчастных? — упавшим голосом сказал Егор и достал кошелек...

...Освобожденные пленники заговорили что-то, перебивая друг друга.

— Албанские крестьяне, они спрашивают, где должны служить своему избавителю?

— Пусть возвращаются домой к своим родным.

Плач был в ответ. Растерянный Метакса с недоумением смотрел на Карфоглу. Тот же горестно покачал головой и объяснил:

— Им некуда возвращаться, их родные зарезаны, дом сожжен. А арнауты снова заберут их в плен. Может, можно им на нашем катере переехать на Корфу и остаться там у единоверцев?

— Да, конечно, пусть их накормят моряки.

Метакса долго молчал, следуя за сопровождающим их от набережной слугой Али-паши. Красивый особняк предстал перед его глазами в конце улицы.

— Тут жил французский консул де Лассаль. Ваш же представитель, консул Ламброс, был в следующем особняке. Войдемте в дом.

Метакса сделал два шага, и у него опять перехватило горло. Лестница особняка была обрамлена насыпью отрубленных человеческих голов. Широко открытые глаза некоторых из них, казалось, с ужасом взирали на входящих в дом, глаза других были закрыты, но столь же «вопияли» о трагедии. Егору стало плохо, запах тлена выворачивал все изнутри. Он невольно присел на вторую ступеньку, затем склонился вбок, и его вырвало. Турки и арнауты со снисходительным презрением дивились изнеженности русского моряка.

— Воды, — почти приказал Карфоглу. Принесли невкусной теплой и оттого еще более противной воды. Метакса встал и, опираясь на руку своего спутника, поднялся в комнаты. Его пошатывало. К Али-паше, однако, их допустили не сразу. Или готовили комнату для приема, или действительно паша проводил смотр конницы, как сказал слуга, а скорее всего их выдерживали, давая понять, что у паши много дел и без союзных посланников.

В покои, где принимал Али, провели через строй арнаутов и турок. Те почему-то вращали глазами, то ли ощупывая взором, то ли устрашая проходящих. Дверь распахнулась. На небольшом бордовом диване сидел крепко сбитый, в зеленой чалме правитель Янины. Взгляд его темно-каштановых глаз остановил в отдалении вошедших. Он молчал. Было тихо, лишь мухи жужжали в углу. Никто не представил, не предложил сесть. Пауза затягивалась. Метакса сделал шаг вперед, поклонился учтиво и поприветствовал по-гречески Али от имени адмирала.

— Адмирал Ушаков находится теперь на острове Святой Мавры, и командующий соединенными силами России и Турции послал меня к вашему превосходительству пожелать вам здоровья. Я имею также приказание вручить вам письмо и требовать на него ответа. — И, сделав еще один шаг вперед, положил письмо Ушакова на поднос перед пашой.

Али внимательно слушал, держа в одной руке трубку, другой перебирая четки, потом привстал и сказал:

— Добро пожаловать, — передав письмо переводчику.

Карфоглу встал на колени, пододвинулся к паше, поцеловал полу его халата и вручил ферман султана. Али небрежно кивнул, повел глазом, и тут же арнауты кинулись подставлять маленькие, обитые малиновым бархатом диваны.

Али выслушал перевод письма, сбросил величественность и заинтересованно спросил:

— Не тот ли это Ушаков, который разбил Сеид-Али — славного морехода и адмирала?