А тропа, пробитая скотиной, вела, оказывается, как раз к этой луже, — видно, единственное место, где можно напиться. Вязкий ил, мелкая вода — все покрыто, как плесенью, ржавчиной, следы лисицы, следы грачей… И в мелкой этой воде лежат вверх животом пескари и гольцы. Вот чем тешилась лиса! Да и грачи, видать, устроили себе «рыбный день». Несколько живых рыбешек, шевельнув хвостиками и замутив воду, ушли на середину, где, должно быть, было поглубже, — жалкие остатки прошлого мельничного омута!..

15

В писк летающих в небе стрижей незаметно как-то вплелся звук мотора, но Алексей Петрович поначалу на него и внимания не обратил — мало ли их сейчас, этих моторов, гудит и в городе, и в деревне! Но звук настойчиво приближался, и когда он обернулся, то увидел спускающуюся к Цивилю черную «Волгу». За «Волгой», которая ехала обочиной луга, вдоль бетонных столбиков с проволокой поднималась пыль. Машина ехала медленно, сильно качаясь на ухабах.

Нет, это был не Сетнер, ведь у Сетнера машина грязно-белого цвета, а эта черная, и лак на боках сверкает. Видно, районное начальство приехало. Да и не мог Сетнер ехать правым берегом, ведь там никогда не было путной дороги: когда свели лес, то весь берег распахали для количества гектар, но вот прошло уже столько лет, а пласты глины да вывернутые плугами комки до сих пор украшают землю. И если это едет какой-нибудь начальник, то такая дорога ему даже и полезна — пусть полюбуется.

Тем временем «Волга» осторожно спустилась в ложбину и теперь должна была показаться уже на берегу Цивиля, если, конечно, не застрянет в той ложбине. Там когда-то, помнится, тоже бил родничок. Заботились раньше люди о родниках, ухаживали за ними, чистили, устанавливали срубы, хотя у них не было сегодняшних знаний об экологическом равновесии в природе, никто им особенно не внушал, что природу нужно спасать. Да и от кого спасать, если подумать? От собственного же варварства…

Машина рывком выскочила на берег и по развороченной бульдозером земле устремилась к плотине. И Алексей Петрович заметил, что в машине ехал только один человек, только шофер. Наверное, машина приехала к мелиораторам, а их пока здесь нет. Но тот, что приехал, принял Алексея Петровича за одного из них, да и странный был этот шофер — вырядился как в театр… Галстук на белой рубахе был особенно красив — как павлиний хвост, весь так и переливался радугой… Но что-то знакомое показалось в облике этого плотного, небольшого крепыша с черными волосами, которые блестели так, будто он смазал их маслом. Не шигалинский ли?

— Э-э! — с изумлением сказал он и вскинул свои черные брови. — А… Алексей Петрович?!

Тут узнал его и Алексей Петрович: работник обкома партии Пуговкин.

— Салам, — сказал он, пожимая протянутую руку. — Богатым вам быть — сразу и не узнал: раздобрели вы хорошо.

— Да, — со смущенной улыбкой согласился тот. — Три года штаны в Москве протирал, накопил жирку…

— Ничего, по таким дорогам поездите, растрясете. Вы мелиорацией теперь занимаетесь? — Он спросил об этом только потому, что знал, что молодые работники не очень засиживаются в отделах обкома: их направляют на самые разные должности в министерства, в районы. Впрочем, не боги горшки обжигали… А Пуговкин, когда Алексей Петрович спросил о мелиорации, как-то сразу насупился, посерьезнел, посмотрел «а Великанова с настороженным подозрением: не знает или ехидничает? И сказал с едва скрываемой обидой:

— Я — первый секретарь райкома.

— Вот как! — не сдержал удивления Алексей Петрович. — Ну что ж, поздравляю, район вам достался хороший. Впрочем, дело не в этом, правда? Даже в хороших районах уровень хозяйственной жизни такой, что еще можно показать свои организаторские способности во всем богатырском размахе.

— Вы смеетесь, Алексей Петрович, — сказал Пуговкин, все так же серьезно, подозрительно посматривая на Великанова снизу вверх.

— Ничуть! Трудно показать себя там, где все организовано четко, где производство основано на строгом экономическом расчете и дисциплине. А где анархия, беспорядок, демагогия и пафос вместо дела, тут такое широкое поле деятельности открывается порядочному человеку, что лучшего и желать нельзя.

Секретарь райкома промолчал.

— Правда, шигалинский колхоз в этом смысле — белая ворона, как мне кажется.

Пуговкин улыбнулся. Теперь он понял, что Великанов шутит.

— Я читал вашу брошюру по организации управления, — сказал он, — и должен сказать, что там много интересного.

— Вот как! Но ведь там в основном производство с технической точки зрения, вас же, как я понимаю, больше интересует проблема планов, организации масс, организации соревнования…

— Не скромничайте, Алексей Петрович, вы и эту сторону прекрасно понимаете!

— Я практик, и на дело смотрю именно с этой точки зрения, но, видимо, реальная жизнь и проблемы современного производства позволяют делать определенные выводы…

— Еще какие! — подхватил Пуговкин. Видимо, он осваивался и говорил уже без волнения, без робости. — Вот раньше, когда я был молодой, неопытный, мне казалось, что наш партийно-управленческий аппарат на девяносто процентов вязнет в хозяйственных мелочах, хочешь ты того или не хочешь, а ведь существуют еще и те самые хозяйственно-административные органы, которые вроде бы тоже должны заниматься этими же самыми хозяйственными вопросами. Получается, что одни подменяют других, а это рождает субъективизм, подавляется деловая инициатива, но взамен получает простор инициатива иного рода. Вот и выходит, что, с одной стороны, мы, партийные работники, вооружены самой передовой наукой, а с другой стороны — там аврал, тут диспропорция, там приняли решение да забыли, а тут проект не рассчитали, но делать что-то надо, и вот вопреки науке нужно принимать просто-напросто сильное решение!.. — Он помолчал немного и продолжал — Но теперь-то я понимаю, что все намного сложнее. Есть сложности, о которых не принято говорить, но которые нельзя не учитывать.

И когда я начал работать здесь первым секретарем, я это понял особенно хорошо. Вот вы говорите о широком поле деятельности, и это правильно, однако я чувствую, как с каждым днем все сильнее и безнадежнее погружаюсь в неисчерпаемую прорву хозяйственных вопросов, больших н маленьких, а по большей части и совсем ничтожных. Вот приехал я к мелиораторам, и вчера ведь говорил об этом с начальником ПМК, а их нет. Что я должен делать? Должен разбираться в самых элементарных азах дисциплины, да еще на каком-то школьном уровне.

— Я вас понимаю, — сказал Алексей Петрович. Он поднял голову, поглядел куда-то мимо Пуговкина и сказал — Смотрите, какие могучие деревья! Говорят, что корни ветлы уходят в глубину земли на десять — пятнадцать метров.

— Возможно. — Пуговкин пожал плечами. — Я защищал диссертацию по истории, но вот приходится заниматься самыми различными сельскохозяйственными проблемами…

— Знаете, я помню эти места такими, какими они были тридцать лет назад. Здесь шумели леса, а вот там, по оврагам, в черемуховых рощах пели соловьи. А там, где вы проехали на машине, был непролазный лес. Теперь здесь все опустошено, река высохла. И вот мне, инженеру, трудно понять, чего тут больше: истории или хозяйственных проблем. Мы, жители этой земли, занимаемся каждый своим делом, и это наше отдельное дело может весьма процветать, а вот оглянемся и увидим, что земля-то после нас опустошена. Вот какие дела!.. — Он хотел назвать Пуговкина по имени, но тут оказалось, что он совершенно не помнит, как величать этого молодого секретаря райкома: вроде бы только что помнил — и забыл!.. Алексей Петрович от этой заминки смутился, махнул рукой — Впрочем, извините, все это старые и хорошо знакомые песни!..

— Время все меняет, — озабоченно заметил Пуговкин. — Я думаю, если серьезно взяться, то можно еще поправить.

— Видимо, другого пути просто и нету.

Они помолчали. Пуговкин вдруг тяжело вздохнул и сказал:

— Знаете, Алексей Петрович, когда я учился в Москве, жизнь и люди представлялись мне совсем иначе. Конечно, я был по молодости лет тщеславен и думал: если дадут мне район, то обязательно отстающий, и года за три я его вытяну, район загремит на всю Чувашию, ну и так далее. Но случилось так, что мне достался хороший район, тут вы совершенно правы, но оказывается, дело совсем не в этом. — Он опять вздохнул, минуту помолчал, словно бы решая, открываться до конца или нет, а потом махнул рукой, усмехнулся и сказал так: — Дело в том, что вот я поездил по району, и знаете, чему удивился? Какая-то бездумная покорность угнетает некоторых председателей колхозов и директоров совхозов. Приедешь к нему в совхоз посмотреть, познакомиться, а он, пожилой человек, в отцы годится, мне в рот смотрит. А если сделаешь какое-нибудь замечание, так он не то чтобы возразить, но хотя бы засомневаться — ведь я не специалист. Я еще не огляделся как следует! — он только и знает: устраним, исправим, ликвидируем. Мало того, ты сам от всего этого подобострастия начинаешь надуваться, как индюк, таким важным и умным сам себе представляешься… — Он грустно улыбнулся и посмотрел прямо в глаза Алексею Петровичу.