Пообедав, я быстро добрался до Весенбергского тупика и позвонил в дверь дома, где жила Элисе Блом. Мне не открыли. На этот счет у меня было две версии. О третьей я даже думать не хотел. Для начала я отправился в бинго.

Поднявшись по крутой лестнице, постоял у дверей и огляделся. С прошлого раза обстановка совсем не изменилась: сидящие здесь люди все так же сосредоточенно внимали и покорялись воле цифр, доносившихся из хриплого громкоговорителя. И я вновь подумал, что такие заведения могут быть заполнены народом только там, где религия не имеет никакой опоры в обществе. Весь ход этой игры и завораживающая магия чисел восполняют какие‑то потребности человека. Может быть, яркая, бьющая в глаза реклама вытеснила из нашего сознания церковные витражи, а постоянно меняющиеся ряды цифр заменили нам латинскую литургию. Жрицы двадцатого столетия явились к нам в образах девушек, работающих в бинго.

Элисе Блом я там не нашел и опять оказался на улице.

Из ресторана, где мы когда‑то были вместе, толстый швейцар выпроваживал крепко подвыпившую дамочку. Они уже были на середине лестницы, и я остановился, чтобы посмотреть на них.

Швейцар в своей грязно–зеленой униформе был похож на телохранителя какого‑нибудь босса. На женщине было безобразное сиреневое платьице с замысловатой пелеринкой, которая болталась па ней, как на вешалке. Она не замечала, что парик съехал набок, а на затылке видны ее собственные волосы. Ярко–красная помада неровно покрывала ее рот. В общем, красотка. Но это никак не мешало, ей поливать отборными ругательствами невозмутимого швейцара. На нижней ступеньке женщина неожиданно вырвалась из объятий швейцара и устремилась наверх, к дверям. Тут подвернулся я и схватил ее.

В моих руках она обмякла, как мешок с картошкой, притом довольно подгнившей, таким рыхлым и бесформенным показалось мне ее тело. Немалых усилий ей стоило сосредоточить свой взгляд на мне. Пивом несло от нее ужасно, и узнала она меня не сразу. Да, это была Элисе Блом собственной персоной.

Швейцар тут же удалился, словно перепоручил ее моим заботам.

Когда я наконец оказался в поле ее зрения, она попыталась заговорить со мной. По некоторым признакам, появившимся на ее расплывшемся лице, я понял, что она, кажется, меня припоминает. Я почувствовал, как она старается обрести почву под ногами, чтобы оторваться от меня. Откуда‑то из ее глубин донесся срывающийся голос: «Ве–ум?»

Я кивнул.

— Грязная свинья!

— Вот слова, идущие из самого сердца.

Она искривила губы:

— Из задницы они идут!

— Возможно. У некоторых это одно и то же.

Она неодобрительно поглядывала на меня.

— Что тебе надо? Мало ты пакостей натворил? Все что ты плел про Харальда, свинство. Он не такой.

— Ну хорошо, хорошо, — соглашался я. — Просто я хотел задать тебе несколько вопросов. Давай договоримся. Ты ведь одна не дойдешь до дома, если, конечно, ты туда собираешься. Я провожу тебя, а по дороге мы с тобой потолкуем.

Она посмотрела на меня с подозрением:

— А о чем? О чем ты собираешься со мной говорить?

— О деньгах.

— О деньгах? — Ей это совсем не понравилось. — Нет у меня денег.

— Теперь, конечно, нет, — быстро проговорил я и открыл дверь на улицу. — Но в пятьдесят пятом…

Она вцепилась в мою руку и зашлепала по тротуару со мной рядом.

— В пятьдесят пятом у тебя были деньги.

— Откуда ты знаешь?

— Ты же купила дом. А работала тогда скромной секретаршей. Как тебе это удалось?

— Как удалось, как удалось, — передразнила она меня, беря курс на ближайший угол. Ей пришлось опереться о стену. Не пройдя и двух шагов, она встала как вкопанная. Голова ее болталась из стороны в сторону, взгляд был безумный. Видно, ей совсем стало плохо. Я подошел к ней поближе и протянул руку, чтобы поддержать ее. Она схватила меня за локоть и потащила за собой.

— А коллега твоя, фрекен Педерсен? Откуда у нее взялись средства, чтобы поселиться в Испании? Ведь даже до пенсии не доработала.

Она могла теперь идти, прислонившись к моему плечу. Мы завернули за угол и медленно приближались к рынку. Взгляд ее немного прояснился. Свежий воздух пошел ей на пользу.

— Она накопила, — с вызовом ответила Элисе.

— Такую сумму?

Она ничего не ответила. Мы пересекли Страндгатен и, когда вышли на угол Страндкайен, почувствовали освежающее дыхание ветра. Моя шевелюра разлеталась во все стороны, но ее парик лежал, как шкура животного.

Тщательно вымытая Рыночная площадь еще не просохла окончательно. И кое–где в лужицах отражались наши нелепые перевернутые фигуры.

— Две дамы, — пустился я в рассуждения, — служили на предприятии, которое сгорело дотла. Некоторые считают, что произошло это потому, что администрация не прислушалась к сигналам, поступавшим от бригадира. Известно, что бригадир неоднократно обращался в контору — и к фрекен Педерсен, и к тебе. Но все безрезультатно. И оказывается, что во время пожара он‑то и погиб, но потом никто из вас ничего не сказал о его предупреждениях. Для вас же обеих эта история обернулась заметной экономической выгодой. Я уж не говорю о самом Хеллебюсте. Она медленно повернулась ко мне:

— Хеллебюст только гарантировал ссуду, когда я покупала дом. Но еще я получила… наследство. Да, я получила.

Я пристально посмотрел на нее. И она не выдержала, отвела взгляд. Может быть, голова закружилась от выпитого. А может быть, лгала.

— А у Харальда Ульвена были деньги? — спросил я. — После войны осталось что‑нибудь?

Она ничего не ответила. Мы молча продолжали путь. Вид у нее был наимрачнейший. Мы пересекли Брюгген, Розенкранцгатен и подошли к Верхней улице. И тут я заметил, что ее лицо приняло какое‑то задумчивое выражение. Словно она собиралась сделать очень важный шаг, но никак не могла решиться.

Уже в переулке, стоя перед своим домом, она отказалась от моей поддержки и оперлась спиной о стену дома. Откинув голову назад, она вглядывалась в меня напряженно и чувственно, что не доставляло мне удовольствия. Если ей вздумалось соблазнять меня, ей бы следовало надеть другой парик. Или выбрать другой день. Но похоже, что ей просто требовалась чья‑то поддержка.

— Пойдем со мной, я покажу тебе… документы, — сказала она. — Сам убедишься.

— Ладно. — Я не стал объяснять ей, что документы, свидетельствующие, что Хеллебюст гарантировал ей ссуду, вряд ли говорят в ее пользу. Но взглянуть на эти бумаги мне было крайне интересно.

Она открыла сумочку, которая болталась на запястье как бы отдельно от хозяйки, потом долго рылась в поисках ключа. Наконец извлекла его, но никак не могла установить местонахождение замочной скважины.

Я терпеливо ждал. В конце концов дверь ей подчинилась. Я поспешил войти — вдруг она передумает или вовсе забудет о моем существовании.

Мы оказались в темном мрачном подъезде. Поскольку найти выключатель ей не удалось, то мы так и шли в темноте. Лестница заканчивалась тесной площадкой. Открыв старинную дверь, мы очутились на втором этаже. Помещение это — темное, выкрашенное коричневой краской, — наверное, служило когда‑то прихожей. Я заметил огромный шкаф, втиснутый в угол, а рядом на стене — запылившуюся вышивку с изображением сельского домика и развевающегося норвежского флага па флагштоке.

— Пройдемте в гостиную, — сказала Элисе Блом и открыла еще одну дверь, которую, вероятно, не смазывали несколько лет. Скрипела она ужасно, как старая мачта в сильный шторм.

Гостиная оказалась неказистой, спартанского вида. На окнах, задернутых серовато–белыми тюлевыми гардинами, стояло несколько цветочных горшков. Секретер украшая сувенир, который когда‑то непременно привозили из Германии: керамическая пивная бочка с шестью кружками, болтающимися на крючках вдоль подставки. Если бы я увидел надпись «Привет из Германии», то не удивился бы. На стене над секретером висело несколько семейных фото.

Рядом с секретером стоял задвинутый в угол старый телевизор, а у противоположной стены старомодный диван с серо–зеленой обивкой — на нем лежало несколько подушек с местным хардангерским орнаментом. На низком столике перед диваном среди прочих газет я заметил и «Ланд ог Фольк».