Суббота, 10 апреля
На заре больного ребенка разбудил чей-то голос: он разлепил один глаз и увидел черное лицо раба, качающегося во сне, уткнувшись в грудь подбородком, может быть, спящий и мог говорить, но это был не он; меж тем голос продолжал настаивать, и печальный ребенок не мог сказать, был то мужской, женский или детский голос, он исходил скорее от какого-то музыкального инструмента, но временами произносил вполне понятные слова. Ребенок поднял голову, его взгляд уперся в темный свод шапито, ничье присутствие не выдавало себя, но голос продолжал его окружать. Потом он заметил, что голос начал от него удаляться, но приглашал идти за собой, идти за собой, в пустыню. Он поднялся, позабыв надеть что-то еще, на нем была только промокшая от потов рубашка, ставшая к утру почти картонной, и едва натянутые трусы, ноги были голыми. Когда он выбрался из шатра и вышел с уже слегка озябшими ступнями на простор песчаной поляны, он подумал, что вся эта материя, которая его окружала и по которой он шел, была снегом, и удивился, что она больше не жжет ноги. Он прошел дюны, голос исчез, но ребенок ориентировался, следуя за наполовину схороненным розовым диском солнца. Он шел долго, снимая неприятные повязки, полные гноя, приклеившиеся к затылку, чтобы защитить рану. У него была непокрытая голова, и, так как солнце било все сильнее, он связал их вместе, сделав тюрбан, солнце попадало на его кожу даже сквозь лен, и те части, которые не были укрыты, уже сгорели, он творил из них траурную одежду, он чувствовал их на себе, словно лохмотья при линьке. Он шел очень долго, столько, что чуть не падал в обморок, сгибаясь в песке. Он никого не встречал, но не сомневался, что голос вернется, мимо не проходило ни одного каравана, бедуины, работая ночью, днем спали, золотые лисицы попрятались. Ноги, словно внезапно окутанные божественной оболочкой, хранили его от ожогов и природных ловушек, вырытых в песке, которые движутся, походя на могилы, его маленькие ноги обходили колючки, его мертвенно-бледные ноги отгоняли аспидов и скорпионов. Он шел до тех пор, пока ноги не подкосились в песке; он оказался в центре огромного пространства, окруженного далекими скалами цвета огня, колючие растения, которыми колдун натирал его рану, намочив их в чернилах медузы, местами пронзали песок, ему хотелось пить, короста лихорадки прилипла к его губам, и язык во рту совсем не двигался. Внезапно его охладил шум крыльев, хотя скорее это был грохот, и неистовый ветер божественного веера: вдали, на горизонте к нему летел ангел, за ним тянулся извилистый шлейф пояса, который переливался всеми цветами от сиреневого до алого, витой ленты, сплетенной словно из множества вен. Ангел приземлился перед ним в большом вихре, но укротил пыль, приказав ей улечься, и пыль стлалась, уплотняясь, сколько могла, ребенок распростерся ниц, он не бывал в церквях, не знал о существовании ангелов и назвал этого вертолетом из костей и плоти. Ангел обнял ребенка, чтобы спасти от песчаного жала, и, вырвав его у силы притяжения, он сдул с него лихорадку, приложил свои непорочные детские персты к маленькому гнойному кратеру, вырытому на затылке падшего ребенка, и сказал: «Не встречайся более с мертвецами».
Когда мы нашли ребенка на исходе целого дня ходьбы, наступила ночь, он лежал в обмороке на песке цвета слюды, его тело, оставленное лихорадкой, было покрыто уже созревшим, цвета свернувшейся крови телом девочки, которая сразу же убежала.
Когда мы принесли его в лагерь, ребенок ничего больше не помнил. Прежде чем лечь, он играл, снимая, счищая с себя всю сгоревшую кожу, чтобы положить ее мне в рот, он сказал, смеясь: «Это должно доставить тебе удовольствие, правда?»
Пятница, 2 апреля
Конец дневника, написанного до срока. Завтра отъезд. У меня больше нет желания уезжать. Последний ужин с Т., он говорит мне, что все это предприятие уже запылилось, оно словно набитое соломой чучело. Он жалеет, что наши с ним путешествия проходят плохо, и что я не выступил против него смело, а придумал такую уловку, чтобы от него удалиться.
Из-за того, что я две недели работал только для самого себя, не написал ни одной статьи, оказывается, мой счет почти пуст; моя работа почти завершена, и вот новый страх: страх нужды в реальности, который точно так же связан с нуждой в деньгах. Две недели я прожил, полностью позабыв о них, расточительным образом, и вот смотрю на корешок моей чековой книжки и догадываюсь, что после путешествия у меня почти не останется денег на жизнь. Нехватка реальности (статьи представляют собой принципиальную форму реальности, потому что они - единственное, что подтверждается деньгами) - угроза рассудку. И я боюсь дальше погружаться в письмо, словно в безумие, в нищету.
Суббота, 3 апреля
Последние записи перед отъездом. Лихорадка дурных предчувствий. В книжном магазине карты Марокко закончились, типографские работники не хотят больше импровизировать из-за неустойчивости границ; война заставляет границы двигаться, и пустыня отдаляется, карты устарели. Книги ветеранов, «Кубла Хан» Сэмюэля Тейлора Кольриджа, «Лалла Рук» Томаса Мура, «Эотен» Кинглейка, давно раскуплены (тщеславный вопрос: ждет ли меня та же участь, что и моих предшественников?). П. по телефону указывает мне возможные маршруты: дорога к юго-востоку от Агадира до Тафраута, потом небольшая долина Амельн, деревни которой держатся на краях гор; дорога из Урзазата до Загоры, двадцать километров по тропе до верблюжьих рынков; или еще дорога от Марракеша до Таруданта, отель «Золотая газель», в саду которого живет белый слон. Но я уже знаю, что, когда мы войдем в сад «Золотой газели», белого слона там не будет, он давно исчах...
II
«У этих событий есть декорации: некие пейзажи, некие движения посреди пейзажа, по которому я иду, или бегу, или иногда летаю. Я представляю, как выхожу из комнаты в сумерки, я должен пройти расстояние, отделяющее меня от нашего семейного дома или от места, где буду ужинать. Я выхожу всегда оттуда, где был защищен, и устремляюсь к чему-то иному. Я перехожу из очень личного, интимного пространства в пространство общее. В это время меня охватывает, заполняет со всех сторон пейзаж, и я вдруг ощущаю сумерки, порывы ветра.
С какого-то момента ты не можешь сохранять тесную связь с детством, не став эгоистом. Спасти от остановки во времени, от полного замыкания на себе, оцепенения интересов, может одно безумие; безумие не разрушающее, безумие не низменности, а возвышенности; вместо концентрации - экстраполяция. Как если бы в условленный час нужно было бы искать детство не позади, а впереди себя».
Беседа с Бернаром Фоконом («Монд» от 14 января 1981 г.)
Суббота, 3 апреля.
Такси: я в одиночестве. Предпочел присоединиться к ним в аэропорту. Но у меня уже плохое предчувствие: нужно будет побороться, дабы не впасть в уныние. Шофер предсказывает мне грабежи и превозносит красоту арабских женщин.
Аэропорт: приехал раньше. Плечо начинает болеть из-за сумки, тактики совращения заставили меня набить ее доверху, боюсь, что она порвется. Толпа, на полу мусор: забастовка уборщиков, школьные каникулы, массовые отъезды. Чтоб избежать ужасов, нужно сосредоточиться.
Телефонные кабины: попытка. Я не мог поговорить с Т. до отъезда, и мне вдруг хочется ему позвонить, чтобы сказать несколько глупых слов любви, так как мы никогда не позволяем себе говорить об этом. Но у меня нет мелочи: я опускаю пять франков в аппарат, Т. нет дома, мне не удается забрать монету, я раню руку.