Это были истории, которые она мне рассказывала уже много раз. Я больше не мог их слышать. Я не мог слышать даже звук ее голоса. Мне казалось, что каждое ее слово было не просто звуком, а чем-то материальным, тактильным, словно волна, вал смрада, который ударял мне в лицо. Вначале я отвернулся и упрямо смотрел на пейзаж, я пытался больше не слышать ее голос. Но она продолжала говорить, все сильнее и сильнее сжимая мне руку. Передо мной снова встала очевидность убийства, но на этот раз видения являлись с пугающей точностью: я бы остался на праздничный ужин вдвоем с ней, уверенный, что убью ее. Сцены преступления накладывались на хмурую ленту пейзажа.

Мы были вдвоем в подвале дома, рядом с нами, словно автомобиль, гудел двигатель холодильника, мы пили шампанское, она только что показала мне мой портрет, и становилось очевидным, что это мой надгробный портрет, если же я не хотел умереть, мне надо было убить ее. Она хотела поцеловать меня, я оттолкнул ее с такой силой, что она упала навзничь, голова стукнулась о стенку аквариума. Красная рыбка по-прежнему была на своем месте, и я видел в ее неподвижности веление смерти: я склонился над нею, ослабевшей, и сдавил горло, жемчужное ожерелье разорвалось, мои руки быстро сомкнулись вокруг раздавленной шеи, струя крови прыснула изо рта мне в лицо, я продолжал трясти голову, потом отпустил ее, и она осела, словно тупая кукла. Я сорвал с нее парик, чтобы наконец увидеть ее голову: я увидел белые повязки, опутывавшую голову марлю, через которую проглядывали отдельные склеившиеся пряди. Наконец, несмотря на злобно извивавшихся мурен, я вымыл руки в водовороте аквариума. Струя булькающей воды растворила кровавое облако, прогнавшее, наконец, с места красную рыбку. Я позаботился о том, чтобы подвернуть рукав.

Внезапно я ей сказал: «Замолчи, я больше не могу тебя слушать. Я больше не могу выносить твой голос. Прошу тебя, замолчи, ты вызываешь во мне отвратительные мысли. Если мы останемся сегодня одни, я уверен, что убью тебя. Нам нельзя оставаться одним». Она захохотала: это идея ее заворожила, ее восхищало быть убитой моими руками. Я в деталях рассказал ей свой сценарий, она была им покорена. Но я умолял ее избежать его.

Затормозив во дворе небольшого замка, Мерседес спугнул обезумевшую курицу. На закате это было место глубокой печали: старый пруд, окруженный насыпью, служил теперь обнесенным оградой птичьим двором, над бассейном тянулись бельевые веревки, на которых сушились простыни. Князь В. встретил нас с распростертыми объятиями: это был наполовину разорившийся дворянин, сохранявший свой замок непонятно какими хитростями, она подозревала, что он, часто путешествуя, занимается шпионажем, работает на китайскую или русскую разведку. Он женился на юной азиатке, бывшей модели, на сорок лет моложе его, которая подарила ему девочку, маленького и шумного монстра с заплетенными косами, мчащуюся метеором сквозь холодные залы имения, сметая все, что было на ее пути, хотя вещей, которые не украли или не продали, осталось мало. Они давно уже не топили, ходили по дому, тиская воротники пальто. На длинных низких столах ютились бутылки из-под алкоголя со всего мира: еще один способ согреться. Но самой большой гордостью князя была его кухня: очень просторная и оборудованная по старинке, оснащенная первыми электрическими жужжащими машинами, устаревшими, как все первые роботы, там был автомат, делающий мороженое, огромные печи, они купили их на складах заколоченных отелей. В бадьях с водой медленно двигались большие черные угри, надоедая им, девочка совала в воду кончики пальцев. Они заказывали их самолетом прямо из Гренландии, как он утверждал, это было дешевле, чем покупать здесь. Китайский повар со скрученными и лакированными волосами и маленькой плоской шапочкой, прикрепленной к пучку на макушке, готовя пирожное, педантично рубил кусочки имбиря и рисовые листья. Князь показывал на китайского повара, говоря по-французски: «Вот моя последняя роскошь». Он подал нам айвовую настойку. Вечер, к которому они готовились, должен был проходить в белом, и ей следовало переодеться. Но молодая азиатка, к несчастью, ляпнула ей: «Мои гости были бы счастливы увидеть какую-нибудь знаменитость». В машине на обратном пути она сказала: «Мне надоело торчать на витрине, я это делала всю жизнь». Она решила, что мы не поедем на вечер. Побудем одни.

Когда машина проехала за ворота, мы встретили экономку со всей семьей, которые возвращались к себе домой: стало быть, она договорилась с прислугой, что та может встретить праздник в кругу семьи, и что она сама вместе со мной присмотрит за домом. Из-за того, что я был раздражен, она сделала вид, что интересуется моим мнением. Этим вечером я буду с нею один, совершенно один, и снова, с той назойливой периодичностью, с которой смежаются глаза, у меня возникла мысль об убийстве.

Мы хотели пройтись по саду, спускались сумерки. Она уже переоделась ради меня, она надела облегающее вечернее платье из прозрачного муслина с серебряными вставками, которое сама выкроила десять лет назад для благотворительного гала-концерта в Лас-Вегасе, она лишь едва потолстела. Я открыл дверь в сад, она прошла передо мной, и, тотчас же подбежав к нам, на меня кинулись две собаки. Она закричала, но они не остановились, словно на расстоянии со своей горы ими управлял сын экономки, чтобы они воплотили его смертоносные планы. Я едва успел закрыть дверь, собаки лаяли за стеклом, щеря клыкастые сомоновые пасти, теперь у меня на руках были все козыри, чтобы презирать их. Они не трогали ее, однако, ей не удавалось вернуть их в загон. Третья собака была привязана дома в коридоре первого этажа на тот случай, если нам потребуется защита.

Мы остались дома одни, не было даже возможности выйти. Если бы я убил ее, мне бы пришлось одолеть собак. Было только восемь часов, и надо было как-то занять время до полуночи. В чугунке остывало блюдо из чечевицы, которое традиционно готовят на праздник, чтобы в следующем году было много денег; она открыла первую бутылку шампанского. Она хотела поцеловать меня и, смеясь почти что злобно, возразила: «Никаких слюней», ее глаза стали влажными, смех скрывал ее грусть. Мы до оскомины пялились в телевизор, смотря, как дикторши лезут в игру футболистов, потом ей пришла мысль сходить за фотографиями. Ее сестра разложила их по коробкам на чердаке под крышей дома. Мы поднялись на последний этаж, и там она взяла в ванной комнате какую-то розетку с вилкой без провода, приложила их к стенке, зеркало повернулось, и мы попали под крышу, где были свалены тысячи фотографий. Мы брали их пачками, чтобы отнести в маленькую гостиную, где разглядывали одну за другой, передавая с колен на колени. Она сказала: «Я ничего не помню, будто бы ничего и не было».

Мы забыли о времени, и к порядку нас призвали фейерверки на соседних виллах, сами собой включились сирены сигнализации, собаки залаяли еще пуще. Мы поспешили на кухню, подогрели чечевичное блюдо и открыли новую бутылку шампанского. Мы поцеловались, будто два друга. Фотографии нас примирили, мысль об убийстве растаяла. Она села рядом с телефоном. Но никто не звонил. Ожидание становилось все более и более нервным. Прошел целый час. Наконец, раздался звонок. Она не решалась снять трубку. С беспокойством сказала: «Это, должно быть, мой сын...». Но ее сын нюхал где-то в городе кокаин. Это был незнакомый мужской голос, шедший издалека, пересекавший континенты, морские глубины, ураганы, циклоны, и все это, чтобы сказать ей, с небольшой оплошностью в подсчете временной разницы, но дрожа от волнения: «Мадам, вы величайшая звезда». Это не было шуткой. Может быть, это был единственный человек в мире, который в данный момент думал о ней, и который думал, что, может быть, она одинока. Но в этот год ей удалось не быть одинокой полностью. Она не ответила, она повесила трубку.

Позже ночью она сказала:

«Ты думаешь, что от моего рта пахнет пудрой, что от него пахнет плотью, слизистой оболочкой, или же что от него пахнет вином, что от него пахнет влагалищем, что от него пахнет смертью. Ты говоришь, что мой рот тебе противен, что мой рот воняет, что от него пахнет смертью. Этот дом словно банк. Я не сплю в нем. Я одна, а вокруг меня вертятся псы. Не уезжай. Шампанское нагрелось, тем хуже. Чин-чин! Счастливого Нового года! Побудь еще немного со мной, хорошо?»