Но Вашеку хотелось знать больше, и он на неделю поехал в Париж. Там он обегал все варьете, цирки, кафешантаны, кабаре. Беседовал с директорами, администраторами, режиссерами, познакомился с агентами, разговаривал со многими актерами. Вашек увидел массу интересного и полезного для себя, усвоил некоторые тонкости; обогащенный опытом других, он и сам кое-что придумал и неделю спустя возвратился домой с головою, распухшей от мыслей и впечатлений. Он убедился, что Париж — это поистине гигантская оранжерея идей, опытная станция, но ослеплен Парижем он не был. Знаменитости, с которыми Вашек познакомился, восхищали его своим жизнелюбием, обходительностью, остроумием, манерой держать себя, но под этой обворожительной оболочкой он разглядел два существенных порока: всепоглощающее стремление к личной славе и страсть к деньгам. Все эти люди жаждали успеха, упивались велеречивыми восхвалениями поклонников и ревниво, подобно тщеславным женщинам, подстерегали каждый шаг соперников, всегда готовые оклеветать их. Горячо говоря о завоеванных лаврах и собственных головокружительных взлетах, они в то же время совершенно прозаически заглядывали в карман соседа, подсчитывая его доходы, завидовали, если более удачливый зарабатывал на франк-другой больше, скаредничали и из всего стремились извлечь выгоду.

Вашек даже пригорюнился. Талантливые люди, наделенные такими способностями, такой искрой, а не могут понять того, что он, Вашек, выросший среди простых тентовиков, чувствовал всем своим существом: даже самые блистательные достижения одиночек — по большей части никчемная, суетная расточительность, если они не опираются на сыгранность и монолитность ансамбля. Вашек был сыном рабочей бригады, с мальчишеских лет видел вокруг себя дружную, слаженную работу взрослых, которые с полуслова понимали товарища, старались помочь ему и крепко, без громких фраз, держались друг за друга. Таким стал и он; и молодежь, которую он выписал из родной деревни, тоже переняла это по наследству. Все они безукоризненно знали свое дело, но увереннее всего чувствовали себя в коллективе. Дух коллективизма вошел в плоть и кровь Вашека, он полагался прежде всего на взаимную поддержку и был убежден, что своими личными достижениями обязан не только себе, но и доверию окружающих, товарищеской спайке. Артист, разумеется, с удовольствием прыгает, вольтижирует или выступает с животными, стараясь как можно лучше исполнять свои обязанности — это дело его чести. Но насколько радостнее работается, когда знаешь: товарищи «болеют» за тебя, желают тебе удачи — ведь ты защищаешь и их честь! — когда сознаешь: своим успехом ты помогаешь остальным, содействуешь общему делу. За это тебя любят и в трудную минуту не оставят в беде. Бескорыстным натурам присуща верность, способная преодолеть все преграды. Они преданы своему делу, верны друг другу, верны коллективу, в котором оказались; их верность — могучая сила, и с нею не мог не считаться даже Петер Бервиц.

Вот что, например, произошло, когда Вашек принял смелое решение основать варьете. Вечером к нему заглянул Керголец, тот самый знаменитый шталмейстер, который на протяжении многих лет был душою и разумом цирка Умберто.

— Вашку, принципал, — сказал он, — то, что ты затеял, — дело не шуточное. Я разговаривал с твоим отцом, и мы решили не отпускать тебя одного. Варьете требует иной выучки. Тут ты прыгаешь через двух слонов — и ничего, а там любой жулик может подставить тебе ножку. В таких делах нужны не столько молодые мускулы, сколько опытный глаз. Короче говоря, мы порешили, и сержант Восатка полностью одобрил наше решение, двинуть в Прагу вместе с тобой. Отец возьмет на себя зал, я — сцену и все остальное. Ты себе директорствуй как знаешь и умеешь, а мы уж присмотрим за хибарой. Это неплохо еще вот почему. Жена у тебя женщина славная, но без цирка ей будет тяжеленько. Ни переездов, ни суматохи, сиди себе на одном месте, как у Христа за пазухой, — такое не всякий выдержит. Не помешает, если Алиса будет при ней. Ведь мы теперь поменяемся с Еленой ролями: наш брат приедет к своим, а она окажется на чужбине. Легко ли ей будет? Она не мы. Так что уж ты, парень, не упирайся и не отнекивайся: дело это решенное, мы с твоим батей не подкачаем.

Чего Вашеку упираться — они разом снимают с него столько забот! Тут-то и проявилась их верность — бригада не оставила его в трудную минуту, пошла за ним. И не только Керголец со старым Карасом — молодые тентовики из «восьмерки» тоже явились к нему, своему товарищу, с предложением помочь. Таким образом, рабочие сцены появились у Вашека раньше, чем он попал в Прагу.

Первым, кого он направил туда, был Франц Стеенговер. Пан Ахиллес Бребурда закончил сезон в последний день апреля, а первого мая дядюшка уже обосновался в его канцелярии, чтобы вести оттуда деловую переписку. Театральные агентства беспрерывно слали предложения и проспекты, и Вашек, находясь в Германии, должен был регулярно просматривать их, отбирая нужные номера. Он временно оставался в Гамбурге, так как снял квартиру до конца сентября и тратиться на жилье вторично не хотел. Лишь изредка наведывался он в другие города, чтобы побывать в варьете и собственными глазами увидеть лучших исполнителей. Иногда он возвращался домой через Прагу и обсуждал со Стеенговером наиболее сложные вопросы.

— Maucta, páne šef[160], — приветствовал его голландец в первый же приезд, желая выказать свое усердие в изучении чешского языка. И новый прилив горячей симпатии к этому скромному человеку с облысевшей головой охватил Вашека при виде железной кровати и дешевого умывальника в соседней каморке, где, не желая вводить Вашека в лишние расходы, поселился дядюшка Франц. В Праге Стеенговер не знал ни души, кроме Сметаны-Буреша. Но мельница у каменного моста явилась отличным опорным пунктом, и секретарь нисколько не сомневался в том, что со временем завоюет весь город.

Самую действенную помощь в этом ему охотно оказывали пан Ахиллес Бребурда и его братья. В то годы в Праге фамилию Бребурда носили три человека, все трое — сыновья Матиаша Бребурды, мясника и трактирщика из Кардашовой Речицы. Старый Бребурда, плечистый верзила, в молодости был грозой Индржихово-градецкой округи и вечно затевал драки в корчмах и на гуляньях в храмовые праздники. С годами он несколько остепенился. Чтобы не мотаться в поисках скота по южночешским ярмаркам, Бребурда завел друзей среди управляющих и приказчиков графских поместий и ферм. Наделенный крестьянской хитрецой, оборотистый, он до сделки говорил без умолку, после сделки молчал, как могила, а главное — умел как бы между прочим развязать кошель и оставить где надо сотенную-другую. Он знал множество способов «подмазать», и лучший скот из господского стада неизменно поступал на его бойню. Бребурда перенял всякие графские причуды и троих своих сыновей окрестил согласно начальным буквам латинского алфавита: Ахиллес, Бржетислав и Цтибор — словно в их жилах текла голубая кровь обитателей замков. Он подобрал всем троим героические имена, ибо преклонялся перед силой и уважал молодечество. Ахиллес уехал в Прагу и, купив ресторан в саду на Штванице[161], устраивал концерты военных оркестров и танцы для избранного общества. Со временем к нему перешел также отель и ресторан «Эрцгерцог Людовик» на Поржичи, а при посредничестве отца и содействии нескольких дворян Ахиллес заделался ресторатором палаты представителей чешских земель. Его брат Бржетислав выучился дома ремеслу мясника и обосновался в староместских мясных рядах, прославившись среди коллег и покупателей высоким качеством говядины и свинины, которыми его в изобилии снабжал отец из Кардашовой Речицы. Третий сын, Цтибор, следуя предначертаниям отца, прошел школу австрийских виноторговцев, служил в мозельских и бургундских погребах и вернулся домой столь изощренным дегустатором, что мог из разных остатков изготовить самое настоящее Chateau-Neuf-du-Pape или Margot spécial. На Ездецкой улице Цтибор открыл первый в Праге большой погреб натуральных вин: рейнского, мозельского и прочих, не говоря уже о винах австрийских и венгерских.