Это и послужило главной причиной, побудившей Петера Бервица включить в свою программу лилипутов. Впрочем, едва они приехали, как он стал раскаиваться в своей затее.
— Ну какие это цирковые артисты! — сокрушался он за семейным обедом. — Всем они недовольны, на все жалуются — будто мне только и дела, что проверять, получил ли писклявый господин Миттельгофер ковер для своего номера и не высока ли кровать для его дражайшей половины. Черт меня дернул пригласить их.
— Все это серьезнее, чем ты думаешь, — отозвалась Агнесса. — Ты ведь знал, что лилипуты нам не подходят. О каком стиле может идти речь, если наряду с прекрасными созданиями и настоящими мастерами на манеж выпускают двух обиженных богом человечков.
— Это я сразу понял, как только увидел их.
— Еще бы! Они что мушиные следы на картине. Мы заинтересованы в красивых, сильных, молодых, а ты вдруг ангажируешь две карикатуры на людей, двух бедняг с фигурами неуклюжих детей, брюзгливых как злобные старцы. И ты бы не сделал этого, если бы руководствовался собственным вкусом. Но тебе не дают покоя лавры господина Кранца!
— Позволь, у Кранца никаких лилипутов нет.
Нет, так будут! У Кранца будет все, что пахнет деньгами. Скажи, разве Вольшлегер взял бы в свой цирк уродцев?
— Не говори мне о Вольшлегере: Вольшлегер разорился.
— Да, но окруженный почетом и славой. Все его программы — все до единой — были выдержаны в определенном стиле. Когда мы с Анной-Марией ехали тогда к вам в Антверпен, сам граф д'Асансон сказал нам дорогой: «Mes chères, се que vous verrez, c’est un cirque qui a du style»[77]. Запомни: цирк, у которого есть свой стиль. И еще он сказал нам: все, что выдержано в определенном стиле, достойно уважения и восхищения благородного человека. Мир теперь меняется на глазах, нам читают проповеди о прогрессе и революции. Но ни прогресс, ни революция не принесут нам ничего ценного, если их завоевания будут лишены стиля. Человечество без стиля — это скопище, свалка индивидуальностей. Только форма, только стиль создают красоту жизни. Вот что сказал нам граф д'Асансон, а господин камергер был человек незаурядный.
— Еще бы, граф есть граф, персона…
— Не то ты говоришь, Петер. Разумеется, и граф может быть нулем. Человек же искусства становится выдающейся личностью, только оставаясь самим собой, не оглядываясь на других. В случае с лилипутами ты поддался влиянию Кранца, и я все ждала, когда ты сам осознаешь это. Пойми, как только ты начнешь подражать ему — не видать тебе первенства, волей-неволей придется отступить. А я бы хотела, чтобы вы померились силами. Может быть, Кранц окажется более оборотистым коммерсантом, загребет миллионы, а мы пойдем по миру. Что ж… Зато мы делаем свое дело честно и ничем его не запятнаем. Кранц — большой человек, сильный, недооценивать его нельзя. Но пусть он сколько угодно именует свое заведение «институтом», ты все же лучше его знаешь, что такое настоящий цирк.
— Ты полагаешь, Кранц в чем-то ошибается?
— Так же, как и ты. Кто не ошибается! Только делать свои ошибки — это одно, а повторять чужие совсем другое. Ведь двухголового теленка ты бы не выпустил на манеж?! Сказал бы, что это для балагана, а не для цирка Умберто. История с карликами — пустяк, при первой же возможности расторгнешь контракт, и дело с концом. Но умоляю: впредь не плетись за Кранцем.
Петер Бервиц понимал, что Агнесса права, и, желая закончить неприятный разговор, спросил без видимой связи:
— А как твои львята? Я еще не видел их сегодня.
— Живут не тужат. Вашку мог бы уже показывать их — им по месяцу.
— Ах да. Верно, верно, хорошо, что ты мне напомнила. Надо узнать, как там у него дела с ездой. Пожалуй, Вашку мог бы уже заменить карликов.
С этими словами он вытянул левую руку так, что показалась белоснежная манжета.
— И вот еще что, Агнесса: никогда не отдавай в стирку мои манжеты, пока я не спишу с них свои пометки.
Бервиц направился на конюшню и, войдя туда, подозвал Ганса.
— Как Вашку? Учится ездить?
— Господин директор, Вашку нам изменил. К комедиантам переметнулся, прости господи!
— Что?
— К комедиантам, господин директор; я вынужден вам на него пожаловаться. Привязался к этому африканцу, который собственных детей ногами в воздух подкидывает! Вместо того чтобы терпеливо ездить, пошел к нему в учение и позволяет гнуть себя по-всякому.
— О-о! — Бервиц покачал головой. — Вашку взялся за дело серьезнее, чем я думал. Это отец отдал его к Ахмеду?
— Что вы! Тот сам ходит ни жив ни мертв. Я не жалуюсь, боже упаси, но вроде бы его сосватал Керголец. Карел рос не при лошадях, ему все одно — что наездник, что комедиант. А у Вашку, с вашего позволения, есть подход к лошади — это сразу видно; он и любит их и ладит с ними. А как лошади к нему относятся! Шотландцы-то не больно покладисты, но Мери слушается Вашку с первого слова. Этому парнишке на роду написано работать с лошадьми, господин директор, видит бог — на роду написано; и негоже, чтобы конник при комедиантах состоял, это ж позор для всей конюшни, господин директор…
Ганс раскраснелся, раскипятился, чего Бервиц никак от него не ожидал. Он даже усмехнулся в душе тому, как презрительно отзывается конюх об акробатах; цирк всех уравнивал, но среди служителей, как видно, царили иерархия и сословная гордость.
— Ну что ж, — сказал Бервиц, — взгляну, пожалуй, что поделывает Вашку. Если он это всерьез — пусть. Но на Мери он все-таки ездит?
— Ездить-то ездит, — ответил Ганс, — и шагом и мелкой рысью уже получается, но вида пока никакого. Руки болтаются, ноги торчком, держать лошадь в сборе не умеет. Ему бы учиться, а он после этой арабской живодерни влезает на Мери, будто на печку, и сидит что сонная муха. Чудно, как у него совсем не пропала охота к седлу; я так полагаю, что на нем от этой шиндергани[78] живого места нет.
— Главное, что все-таки не потерял охоты. Это в нем нужно поддерживать. Нынче не часто встретишь человека, который бы так серьезно относился к делу.
— Потому-то я и заговорил об этом, господин директор. Мой бывший хозяин, господин Вольшлегер, большой знаток лошадей, говаривал, что настоящего жокея встретишь раз в десять лет. И я сказал себе: Ганс, можно бы, конечно, и промолчать, но господин директор — твой хозяин, так какие же могут быть от него секреты! Ганс, скотина в человеческом образе, сказал я себе, всю жизнь ты ухаживаешь за животными, век ходишь за лошадьми… А наши кони молодцы, господин директор, ведь верно же, молодчаги! И ничего-то после тебя не останется, ну как есть ничего; а тут этот парнишка подвернулся, который сможет когда-нибудь ездить не хуже самого Гуэрры. Вот, думаю, подготовить бы с ним номер!
— Номер с Вашку? — вскинул бровями Бервиц и пытливо посмотрел на распалившегося Ганса.
— Было бы очень даже занятно выпустить после больших номеров с жеребцами и кобылами наших пони, и вывел бы их вместо господина директора мальчуган — в цилиндре, во фраке, с шамберьером в руках — и делал бы все как взрослый. Я бы вышколил пони.
Бервиц внимательно выслушал Ганса и положил ему на плечо руку.
— Помнишь, Ганс, тот красный жилет, в котором я выступал с вороными? Он еще так правился тебе.
— Как не помнить! Всем жилетам жилет! С золотыми пуговицами! Красивее я не видывал! Я иной раз даже на вороных не глядел, все жилетом любовался.
— Ну, так слушай меня внимательно, Ганс. Если ты подготовишь с пони и с Вашку номер и он будет иметь успех, жилет — твой.
— Неужто, господин директор? — Ганс замер от восторга.
— Раз я сказал… Только чтоб номер — первый сорт, тогда — получай!
— Господин директор… Да разрази меня гром… Пусть Сантос лягнет меня, если номер будет не первый сорт!
Бервиц только кивнул головой и оставил взволнованного Ганса наедине с его замыслом. По правде говоря, этот великолепный жилет с медными бляшками вместо пуговиц давно уже покоился в шкафу: с тех пор как Петер начал толстеть, на жилете ложились досадные морщины. Бервиц приберегал его для дядюшки Случая с тем, чтобы при первой возможности «хорошо продать». Теперь такая возможность представилась. Шотландские пони служили до сих пор только фоном; составив же самостоятельный номер, они могли принести гораздо больше пользы.