Вслед за уравнениями начались степени и корни, иксы во второй и третьей степени, Пифагор, геометрия — сын и мать вообще уже не могли понять друг друга. Стали попадаться вещи, которые Петрик не в состоянии был назвать по-немецки, а Елена не понимала чешской терминологии.
— Schau, Mutti, es ist doch so einfach[181] der квадрат an der гипотенуза gleicht der Summe[182] der квадратов an den катеты!
Таким предстали в его домашнем изложении знаменитые «Пифагоровы штаны», звучавшие для Елены тайным девизом посвященных. Теорема Пифагора положила конец их взаимопониманию, и, что бы потом ни произносил ее ученый сын, мать ко всему относилась как член союза пифагорийцев — «autós éfa, ipse dixit» — «он сам сказал это». Ей не оставалось ничего другого, как кивнуть и согласиться.
Чао стал единственным существом, которому Елена могла излить душу, исповедоваться, посетовать на горькое свое одиночество.
Петрик, однако, переставал быть Петриком. Все костюмы вдруг сделались ему малы, он вытянулся, поднялся как на дрожжах и вскоре перерос своего не слишком высокого отца. Мозговые центры, координирующие движения, оказались не в состоянии управлять тысячами новых клеток — Петр волочил ноги, будто на них висели гири, и руки у него болтались, точно пришитые. Потребовались дополнительные калории для увеличившегося в весе тела, и Петрик, этот некогда хрупкий, щупленький Петрик, уписывал теперь зараз полбуханки хлеба. Отец, дядя и дед хохотали, Елена же стала опасаться, как бы мальчик не заболел. Он и в самом деле выглядел неважно, побледнел, кожа покрылась прыщами, мягкий, ласковый голос ломался — юноша то пускал петуха, то басил, как из бочки. В гимназии шутя говорили, что Аллегоп кукарекает, а учитель пения освободил его от занятий. Напуганная этими переменами, Елена пригласила врача. Тот осмотрел, выслушал мальчика, улыбнулся и, отослав его в соседнюю комнату, спокойно сказал матери:
— Все в порядке. Ваш сын созревает, становится мужчиной. Он абсолютно здоров и нуждается лишь в усиленном питании и покое — физическом и душевном. Со временем все придет в норму, и ваш Петрик превратится в Петра.
У Елены отлегло от сердца, но вечером она долго не могла уснуть. Петрик превратится в Петра! Мальчик — в мужчину! Конец детства, конец ласкам, теперь он навсегда вырвется из ее объятий и будет тянуться к мужчинам — к Вашеку, к Францу, к дедушке Антонину. Мужчины всегда держатся вместе и при каждом удобном случае ускользают от женщин. Вот рядом с нею спит крепким сном Вашку; весь день он работал и, наверное, опять вертелся около этих бесстыдных сирен. Все мужчины из одного теста… Это у них в крови… Господи, неужели и Петрик такой же? Неужели и он потянется к женщинам? Потянется, побежит, найдется какая-нибудь особа, которая вскружит ему голову, сманит, отнимет у нее сына, похитит. И кто знает, какой она окажется; может, попадется какая-нибудь распутная, скандальная или двуличная. О, эти умеют подловить мужчину! Даже добропорядочная Алиса, и та рассказала ей по секрету, как однажды ночью, надушенная, бросилась в объятия к Кергольцу!.. Тогда уж конец благородному рыцарству. Эти господа бьют себя в грудь, клянутся честью, небом и адом, но, почуяв женщину, Лоэнгрин бросает самую чистую лебедушку. Та же участь ждет и Петрика с его несносной математикой; еще не родился такой математик, который нашел бы неизвестное в «женском» уравнении. Женщина — это такой «икс», о который можно споткнуться и с интегралом.
Но даже если ему повезет и он приведет в дом самую лучшую девушку под солнцем — Елена невольно садится на постели и широко раскрытыми глазами вглядывается в темноту, — если даже он женится на лучшей из лучших… Что сулит Елене ее приход, как не конец власти над сыном и этим крохотным уголком мира? Помешать этому невозможно, таков естественный ход жизни, таков железный закон: является новая королева — старая должна уступить. Старая… Какое ужасное слово! Неужели она уже стара? Нет, она не хочет быть старой, не хочет сдаваться; но что поделаешь, если сын подрастает и время летит, летит… О господи, останови время, останови!
Утром, когда все уходят, Елена садится перед зеркалом. Глаза у нее ввалились, но их острый взгляд пристально исследует кожу лба, лица, шеи. Нет, она еще не стара, этого нельзя сказать, но и прежней свежести тоже нет. А какая у нее была кожа, когда она, девушкой, все время проводила на свежем воздухе! Времена эти давно миновали, но у нее еще и сейчас цветущий вид; правда, резче обозначились ямочка над верхней губой и складки в уголках рта, но это от переутомления. В общем же, ей пока не на что жаловаться; немного румян, и при вечернем освещении она сможет посоперничать с любой наездницей. Но надолго ли ее хватит? На сколько еще? На несколько лет? На два-три года. Вот оно, бабье лето, за которым наступает тоскливая осень…
На два-три года. А на сколько застряли они в этой Праге? Боже, с какой легкостью, как бездумно решили они тогда: поедем в Прагу и поживем там до тех пор, пока Петрик не встанет на ноги. Сколько же ей будет если и в самом доле дожидаться этого здесь? Сорок восемь? Сорок девять? Пятьдесят? Разве в пятьдесят возвращаются на манеж? В цирке Умберто рассказывали о чародейках, остававшихся в седле до шестидесяти лет и дольше, но эти одиночки, эти аббатисы ордена наездников завоевали право на деятельную старость, ни разу не покинув манежа, на который впервые выехали еще детьми. Иное дело — уйти из цирка, исчезнуть из шапито на пятнадцать лет, дать миру забыть себя, а потом вернуться на ристалище молодых с испещренным морщинами лицом, скрывая седину. Сорокалетние дамы в те времена почитались в обществе за матрон, которым не к лицу порхать с места на место. Елена, в отличие от многих горожанок, сохранила гибкость и обаяние молодости, но долго ли она еще сможет полагаться на свою красоту?
Калеными щипцами сжимала ее сердце тревога. Тревога за свое будущее — сумеет ли она найти себе применение и с толком использовать последнюю, как ей казалось, возможность? Она все чаще думала о цирке Умберто, и он звал и влек ее с неодолимой силой дорогого сердцу воспоминания — влек и предостерегал: смотри не упусти, сидя под крылышком у мужа, свой последний шанс. Вашку не упустил своего. Вашку продолжал идти по раз избранному пути, хотя и в несколько ином направлении. Вашку остался верен своему призванию, а она… Для того ли она родилась на свет, чтобы отречься от увлекательной, полной дерзания жизни и прозябать в четырех стенах в роли жены и матери? Не ее ли долг воспротивиться роковому стечению обстоятельств, взбунтоваться против мертвечины семейного уклада и завоевать себе жизнь деятельную и красивую? Кто-то когда-то призывал ее к этому, кто-то когда-то говорил ей об этом в возвышенных словах. Будто во сне видит Елена старика Вольшлегера в его домике, наполненном изображениями лошадей. Елена не могла бы дословно повторить то, что говорил ей тогда Вольшлегер, но она помнит, как горячо ратовал он за борьбу с житейской рутиной. Тогда она оставалась глуха к его словам, не поняла седовласого артиста. Теперь она знает: мудрый старец предвидел испытание, которому она подвергнется в жизни, и наставлял ее, словно Евангелие.
Но, размышляя подобным образом, Елена не могла прийти ни к какому решению. Она не принадлежала к числу мыслящих женщин, способных продумать все до конца. Она больше руководствовалась чувствами и потому принимала лишь половинчатые решения. Таковым удовольствовалась она и на этот раз, с тем, однако, чтобы уже вскоре признаться себе, что опасения и беспокойство ее только усилились. И тогда она поступила чисто по-женски: прилипла к Петрику, безрассудно делая все, лишь бы он остался прежним беспомощным мальчиком. Ей казалось, что, пока Петрик будет оставаться ребенком, зависящим от нее, время тоже остановится и угроза увядания исчезнет. Под разными предлогами она удерживала сына подле себя, баловала и нежила его, закармливала лакомствами, прислуживала ему, помогала одеваться, носила его тетради, поджидала в полдень и в четыре часа возле гимназии, сопровождала домой. Все это было для мальчика непривычно, но он охотно приспособился к неожиданным удобствам. Отец, разумеется, ворчал и упрекал Елену в том, что она слишком балует Петрика, он и без того растет маменькиным сынком. Но Елена не уступала. Готовили у Карасов только то, что любил Петрик, и уж всегда для него припасались шоколад и конфеты.