— Граждане! Товарищи! Вы куда?

— Делегация Первой армии на сессию Крайовой Рады Народовой, — отвечал полковник.

За полковником гуськом вошли в вестибюль остальные и стали подниматься по ступенькам, накрытым красным ковром.

— Гражданин… — догнал Томаша милиционер и хлопнул по вещмешку. — С этим в зал нельзя.

— Я в сторонке встану и у ноги поставлю…

Черешняк энергично сопротивлялся, но часовые тоже были настойчивы и дотянули его до гардероба.

— Никто у вас ничего не отнимает. Получите номерок, а по нему заберете свой вещмешок обратно…

Он недоверчиво осмотрел металлический кружок с цифрами. Он не хотел расставаться со своим добром, но у него уже взяли вещмешок, повесили на крючок, как зарезанного поросенка — черенок топора торчал из мешка, словно окоченевшая нога.

Из зала доносились аплодисменты, шум, а потом вдруг все стихло и стал слышен только один голос.

— Вы уже опоздали, гражданин, — торопил Томаша часовой.

Черешняк успокаивающе кивнул головой: мол, собрание не танк, чтобы его не догнать, — и двинулся по ступенькам. На мягком ворсистом ковре виднелись пыльные следы от сапог прошедшей по нему солдатской делегации. По этой дорожке Томаш дошел до бокового входа, а потом ему осталось пройти всего пять метров по «открытой местности». Он быстро преодолел последний отрезок, пригнувшись, как под огнем, и остановился, выпрямившись на левом фланге шеренги делегатов, смотревших в зал.

— На руинах Берлина, — говорил полковник с высокой трибуны, — рядом с победными Красными знаменами развеваются и наши. В боях от Вислы до Берлина мы нанесли врагу тяжелый урон: он потерял убитыми 55 тысяч солдат и офицеров, взято в плен 28 тысяч, уничтожено танков 106, захвачено 98, уничтожено орудий 763, захвачено 652…

С нескрываемой гордостью слушали эти слова делегаты разных родов войск, всех соединений Первой армии, сидевшие и стоявшие в выбеленных солнцем и дождем мундирах, в тяжелых сапогах, в почерневших фуражках, со следами войны на лице.

— Мы были и остаемся мечом польской демократии. Первая армия никогда не подведет!

Делегаты в одном порыве поднялись с мест, стали аплодировать и кричать во весь голос:

— Да здравствует армия!..

Какая-то женщина подбежала, поднесла летчику нарциссы, за ней двинулись другие.

Томаш пожимал кому-то руки, а сам смотрел в зал: ему показалось, что он видит человека, очень похожего на отца.

И действительно, из толпы вынырнул человек, который показался Томашу похожим на старого Черешняка. Вблизи он был меньше похож, потому что был по-праздничному одет — в темном костюме и при галстуке, но это был он, его отец. Он протянул к сыну руки. Они крепко обнялись, с минуту молчали, а потом первым заговорил отец, стараясь придать голосу строгий тон:

— Что ты тут делаешь, Томек? В отпуске или как?

— Я делегат, вместе с заместителем командующего армией.

— Значит, тебя выбрали?

— Да, меня. А вы как здесь?..

— Тоже делегат. То есть депутат. С отцом твоего командира, — показал он на Станислава Коса, который махал им рукой над головами остальных, пытаясь подойти поближе.

— И что вы тут делаете? — не мог оправиться от удивления Томаш.

— Управляю, — ответил старик.

— Чем?

— Польшей, — сказал он и, чувствуя необходимость более подробно объяснить обстановку, добавил: — Не один, конечно. Вместе с другими.

Это было невероятно. Чтобы из деревни, да какая там деревня — фольварк! — выбирали управлять или включали в состав армейской делегации! Новое было время, совсем другое чем раньше. Потом сын спросил, понизив голос:

— Плютоновый привел корову?

Старик чуть кивнул, и лицо его просияло в улыбке.

— Стельная. Раньше чем с войны вернешься, или телочка или бычок уже будет…

— Привет, Томаш! — сказал пробравшийся наконец к ним Вест.

— Здравия желаю, гражданин поручник, — ответил Томаш. Подавая руку, он быстро переложил в левую номерок, который все время сжимал, чтобы не потерять.

— Что ты там прячешь?

— Да кружок, — показал он и протянул отцу. — На эту бляшку вещмешок дадут. Там у меня, отец, хороший топорик, недоуздок и еще кое-что. — Вдруг он что-то вспомнил, полез рукой в карман и достал коробочку. — Мазь. Вернусь, черенки прививать будем…

— Как экипаж? — поинтересовался Станислав Кос.

— Хорошо. А подпоручник, наверно, скоро женится.

— Какой подпоручник?

— Ваш Янек. Вчера утром звездочки получил. Они должны были только до Лабы доехать, а потом возвращаться…

По Берлину ехать было трудно. Из руин, из подвалов, из подземных туннелей метро вылезали тысячи фашистских солдат в грязно-зеленых мундирах. В первые часы после капитуляции нельзя было ни часовых напастись, ни с приемом оружия управиться, поэтому некоторые колонны пленных шли еще с винтовками и автоматами, неся их прикладами вверх.

За городом дело пошло быстрее, и уже под вечер танкисты догнали бронетранспортеры разведывательного батальона армии. За то время, пока брали город, фронт продвинулся далеко на запад. Четыре польские дивизии и кавалерийская бригада, поддержанные четырьмя артиллерийскими бригадами и авиационным корпусом, теснили гитлеровцев к Эльбе, к которой с другой стороны уже подходили западные союзники.

Генерал, затративший на прорыв к Бранденбургским воротам не более трех часов, в дальнейшем энергично собирал танки, штурмовые орудия и бронетранспортеры из поддерживаемых частей в кулак, но Кос и Елень, потихоньку беседуя, полагали, что это делается уже только для парада.

Однако вышло, что генерал, а не подпоручник был прав, потому что 4 мая танковая группа, поднятая по тревоге приказом по радио, быстро двинулась вперед, на исходные позиции, так как фронт неожиданно остановился на месте. Его должны были сломать мощью стали и огня, дать возможность пехоте продолжать наступление. Танки развернули на ровном поле.

Влево и вправо от «Рыжего» стояло по двадцать пар машин. Густлик попытался их сосчитать, но сбился со счета на пятидесятой. Они не были замаскированы, потому что самолетам противника уже неоткуда было взлетать, а со стороны фронта их защищала широкая дорожная насыпь высотой с двухэтажный дом.

Григорий тихонько выводил какую-то грузинскую мелодию, держа руки на рычагах управления; Вихура у ручного пулемета обмахивался шапкой — ему было душно. Капитан Павлов с места заряжающего смотрел на поле через перископ. Густлик хлопотал у прицела. Мотор молчал. Каждые несколько секунд по ту сторону брони раздавался низкого тона свист и вслед за этим следовал взрыв мины большого калибра.

Елень двинул плечами, встряхнул головой и прервал молчание:

— Я же вам уже три раза говорил: вы, товарищ, — к прицелу, а я буду загонять снаряды в ствол. Капитану заряжать не к лицу.

— Капитан и партизан все могут делать. Я на месте Томаша пока что буду. До конца войны всего несколько километров осталось.

— На карте близко, — произнес Янек и смолк, потому что рядом разорвался снаряд, осколки зазвенели по броне и сквозь смотровые щели проникла пыль, потом добавил: — А доехать трудно. Последние боеприпасы фрицы расстрелять хотят, что ли?..

— Я иначе думаю, — ответил Павлов. — Им не все равно, кому сдаваться в плен. Ни у американцев, ни у англичан Гитлер Освенцима не строил…

В танке снова воцарилась тишина. Янек развернул на коленях большой лист, на котором были напечатаны силуэты американских и английских танков — М-3, М-4, А-2, «Матильда», «Валентин», «Черчилль»… Это нужно было для того, чтобы случайно не подбить танки союзников, когда они появятся с противоположной стороны.

— Внимание, все машины! — услышали они в наушниках знакомый голос генерала. — Заводи моторы!

Прежде чем мотор заработал, снаружи раздались громкие команды, отдаваемые пехоте:

— Головной взвод — первый. Направление — три тополя прямо. Рота… вперед!

Загудели моторы, и вслед за этим по радио последовал приказ генерала: