Генерал взял обнаженную саблю в руки.

— От имени Главного Командования Войска Польского… — произнес он и стал по стойке «смирно».

Следуя его примеру, застыли и солдаты.

— …Присвоения званий. Сразу звание подпоручника, потому что время военное, а заслуг у вас хватает на три продвижения сразу. В корпусе офицеров пехоты — капрал подхорунжий Даниель Лажевский. В корпусе бронетанковых войск — сержант Ян Кос.

Оба опустились на левое колено. Дважды блеснула в воздухе сабля, опускаясь посвящаемым в офицерское звание на плечо.

— Ура-а! — рявкнул Вихура.

Его поддержали все остальные.

Генерал обнял обоих, прижал к сердцу, а потом, скрывая волнение, протянул им на ладони вытащенные из кармана звездочки.

— Вот, привез, — перекрикивал он гвалт вокруг, — потому что у вас наверняка нет, а лучше сразу прикрепить.

Лажевский начал прикреплять звездочки с помощью Вихуры; Густлик вытянул было руку в сторону Коса, но Янек не сумел справиться с волнением.

— Не сейчас, — покачал он головой. — Я вернусь через минуту.

Через передний люк он забрался в танк, взял фуражку ротмистра с малиновым околышем и побежал в сторону колоннады Бранденбургских ворот.

Маруся сделала несколько шагов вслед за ним, но Густлик задержал ее:

— Подожди. Пусть соберется с мыслями.

— Лидка не приехала? — спросил Григорий.

— Нет. Обожглась при бомбардировке…

— Сколько раз ей говорил, чтобы была осторожней, наливая чай… — вмешался Елень, но тут же умолк, встретив взгляд генерала.

— Не чаем, — сказал генерал. — Обожгла руки и спалила все волосы в огне.

— Что? — не на шутку испугался Саакашвили.

— Под утро самолеты атаковали штаб армии. От зажигалок сгорело несколько домов. Лидка бросилась спасать бумаги. Я в это время был на совещании у командующего, и, когда вернулся, ее уже забрали в госпиталь, — объяснил генерал. — Врачи обещают, что скоро выйдет.

— Другая это уже девушка, совсем не та, какой была, когда мы с Янеком познакомились с ней в поезде, — задумчиво произнес Елень.

— Не другая, — яростно возразил Григорий. — Надо только глаза держать открытыми. Такую вторую девушку, как Лидка, днем с огнем не найдешь.

— Командир танка удрал, — сказал генерал, обращаясь к экипажу, — а у меня к вам еще два важных дела.

— Я за него, — вытянулся Елень и, погруженный в размышления о Лидке, пробормотал тихо себе под нос: — Зачем она полезла в этот огонь?

— Сегодня делегация Первой армии едет в Варшаву, чтобы доложить Крайовой Раде Народовой о взятии Берлина, — говорил тем временем генерал. — От разных частей едет по одному солдату, а от танковой бригады, может быть, кого-нибудь из вашего экипажа…

Елень взглянул на Григория, который поглаживал свои усы, на Вихуру, который понимающе подмигнул ему, и наконец на Томаша, хлопавшего глазами.

— Рядовой Черешняк пусть едет. У него там отец недалеко.

— Неси, Томаш, свои вещи на мой транспортер, — приказал генерал, кивнув головой.

Томаш уже двинулся с места, но Елень попридержал его за рукав:

— Запомни: если хоть на час опоздаешь, все кости тебе переломаю. А половину своего хлама оставь, а то надорвешься.

— Не надорвусь, — заверил его Черешняк.

— Елень! — позвал генерал.

— Я!

— А кого на его место?

Густлик вместо ответа оглянулся на сапера, который все это время стоял шагах в двух в стороне и наблюдал за происходившим. Генерал проследил за взглядом плютонового и замер.

— Капитан Иван Павлов, — доложил офицер, — сапер, выделенный на время боевого задания.

— Невероятно!.. — забормотал генерал, протягивая ему руку. — С живого шкура содрана.

— Мы вместе под водой воевали, брали станцию под землей, — объяснял Елень. — Узнали друг друга…

— Хотите несколько дней с ними поездить? — спросил генерал капитана.

— Хороший экипаж, — ответил офицер.

— Наши части подходят уже к Лабе. Марусю, Лажевского и остальных я забираю с собой, а танк хотел послать как раз туда. Куда этот Кос подевался?

— Подпоручник Кос? — уточнил Елень. — Сейчас позову. — Он приставил ладони ко рту и, подняв лицо вверх, закричал в сторону Бранденбургских ворот: — Я-не-ек!

Теперь все увидели около громадной колесницы маленькую фигурку паренька в белой рубашке, махавшего рукой в знак того, что слышит.

Однако Янек, помахав кричавшему Густлику, не собирался возвращаться. Он опять сел на ступеньки лестницы, ведущей к подножию огромной скульптуры, и продолжал прикреплять звездочку ко второму погону, раздумывая о том, как много событий произошло в течение последних часов.

Он надел мундир и ремень, а потом поднялся еще выше, остановился прямо у копыт коней, поднявшихся в галопе на дыбы. Положил на постамент фуражку ротмистра. Посмотрел, поправил ее, засунув поглубже между плитами, чтобы ветер не сбросил.

Снизу еще раз донесся крик:

— Я-не-ек!

— Сейчас!

Янек быстро пробежал несколько ступенек, потом пошел медленнее и дальше шел уже совершенно спокойно, поглядывая то на правый, то на левый погон, на свои новые и блестящие звездочки. Лицо у него было суровое, а глаза улыбались.

30. На Висле и Эльбе

Из Берлина, от той площади у больших ворот, поехал Томаш на бронетранспортере в штаб армии. Ему не очень хотелось вылезать, потому что офицеров тут было как грибов в студзянковском лесу после теплого дождя, и если бы каждому отдавать честь, то уже через час рука бы отвалилась. Он забился в угол, но полковник приказал собираться и садиться прямо в грузовик, в котором уже сидело несколько человек. Черешняк отдал честь, засунул свои пожитки под лавку и сам туда залез, как сверчок за печку, потому что лежа длинную дорогу лучше переносить.

Не прошло и полчаса, как они двинулись. Впереди — черный «мерседес»; в нем ехал худой и высокий полковник, заместитель командующего Первой армией по политической части, а за «мерседесом» — видавший виды «студебеккер», набитый пестрой и языкастой фронтовой братией. Разные люди там были: и солдаты-пехотинцы, и танкисты, и даже один капитан — летчик из истребительного авиационного полка «Варшава». Были из пехоты в артиллерии, минометчики и саперы, связисты и из кавалерии.

Ехал даже один из армейской газеты, который должен был это все потом описать. Он носил очки в оправе из проволоки, волосы на голове у него были светлые, кудрявые, и ко всему прочему язык у него был здорово подвешен.

Полдороги он выдавал все новые и новые шутки, притопывая длинными, как у аиста, ногами, обутыми в зеленоватого цвета брезентовые сапоги.

Черешняк видел их снизу, из-под лавки. Сам он в разговор не вступал. Хотел послушать. А когда ему надоедало, он закрывал глаза и прикидывал: хватит ли времени заскочить к отцу? От Варшавы до дома и восьмидесяти километров не будет. Потом он снова открывал веки и сквозь щель между бортом и лавкой смотрел на зеленеющие озимью поля, на деревушки — одни сожженные, другие уцелевшие или уже белеющие свежими балками, стропилами — и на разные города, через которые они проезжали.

Ехали полдня, потом всю ночь — с небольшой остановкой, чтобы шофер мог немного вздремнуть, потому что обливание водой уже не помогало, — перед этим парень возил на передовую боеприпасы. Хотя и очень спешили, в Варшаву прибыли лишь около полудня. Черешняк смотрел на руины и думал: где теперь живут люди, которые заполняли все улицы?

Тот, из армейской газеты, был варшавянин и называл улицы, по которым ехал грузовик, из чего Томаш узнал, что они миновали Иерусалимские аллеи, свернули на Познаньскую улицу, потом на Новогродзкую и одновременно с визгом тормозов остановились у здания, оставшегося неповрежденным и называвшегося, как девушка, — Рома.

Из первой машины выскочили четверо, и среди них худой полковник, замполит самого командующего армией. Из грузовика высыпали молодые офицеры, подофицеры и солдаты, а за ними Томаш со своим вещмешком.

Часовые, милиционеры и гражданские с красными повязками у входа их спросили: