— Друзья, поторапливайтесь!

Разные неожиданности

Небо было молочно-белое. Лучи солнца с трудом пробивались сквозь завесу туч, они почти не грели.

Сторож имения, папаша Боссиг, чтобы размяться, слегка притопывал ногами. Правую руку, на которой не хватало трёх пальцев, он засунул поглубже в карман пальто. Когда рука мёрзла, шрамы начинали болеть. Проклятый несчастный случай! Свыше сорока лет простоял папаша Боссиг за верстаком. Он был первоклассный столяр. «Не спите, мальчики, берегите руки», — предупреждал он своих учеников, когда им приходилось работать с ленточной пилой. Но однажды он сам зазевался. Задумался о своих внуках и коснулся рукой пилы. Эта небрежность стоила ему двух пальцев. И, как назло, на правой руке. Со столярной работой было покопчено. Какая жалость!

Папаша Боссиг только хотел набить свою трубку, как во двор вошёл какой-то человек. Боссиг оглядел незнакомца. На вид ему было лет тридцать. Он был одет, как обычно одеваются в деревнях: в довольно длинную куртку и тёмно-серые брюки, заправленные в высокие сапоги. Под мышкой незнакомец держал портфель. Портфель был так набит, что напоминал жирного рождественского гуся. Незнакомец вошёл в ворота, остановился посреди двора, осмотрелся вокруг и направился к флигелю, на двери которого висела вывеска: «Контора имения».

Папаша Боссиг вынул из кармана изуродованную руку.

— Одну минутку, молодой человек, не торопитесь. У вас есть пропуск? Ах так, у вас его нет! Я это сразу понял. Вы, наверно, решили, что старик заснул и ничего не видит? Правда? Но вы ошиблись, у нас порядок. Пойдёмте со мной.

И папаша Боссиг направился вместе с незнакомцем в бюро пропусков — почти пустую комнатёнку, из окон которой был виден двор имения и ворота. На стене висела доска с ключами, а рядом с ней — аптечка. На обшарпанном столе стоял телефон.

Папаша Боссиг уселся за стол.

— Будьте добры, предъявите удостоверение личности, — сказал он официальным тоном.

Незнакомец сунул руку во внутренний карман куртки и вынул удостоверение. Раскрыв его, Боссиг прочёл: «Фамилия — Бауман, имя — Вальтер, год рождения — 5.6.1919. Особые приметы — нет».

Папаша Боссиг начал заполнять пропуск. Он писал левой рукой. Очень медленно, часто останавливаясь, он записал имя незнакомца, номер его удостоверения, час выдачи пропуска.

— К кому вы идёте?

Посмотрев в окно на двор имения, Бауман ответил:

— К директору.

— Директор уехал полчаса назад, его сейчас нет.

— Это не играет роли. Я могу обратиться к его заместителю или к политруководителю. Меня прислали сюда из района. Я буду у вас работать.

Папаша Боссиг поднял густые кустистые брови.

— Догадываюсь, — сказал он удовлетворённо. — Вероятно, вы новый зоотехник, будете выращивать молодняк?

— Не совсем так… — Вальтер Бауман улыбнулся. — Я имею дело только с двуногим молодняком. Я воспитатель.

— Воспитатель? А кого вы будете воспитывать — учеников? Мне вас жаль, молодой человек. Лучше вам быть зоотехником на животноводческой ферме: там как раз есть чем похвастаться.

Папаша Боссиг тщательно начертил спою фамилию на пропуске.

— Теперь можете идти в контору. Дверь напротив, с двумя ступеньками.

Работа в конторе шла полным ходом, Фрейлейн Лобеданц стучала на машинке, заведующий хозяйством Кнорц рылся в своих конторских книгах, папках и скоросшивателях — он искал потерянную бумагу, — а Эмиль Кабулке что-то громко втолковывал Мукке.

— …И это вы называете заботой о человеке, коллега? — говорил он, размахивая своими большими руками. — Поглядите на меня! Чуть свет я уже в коровнике. Поверьте мне, наши стойла — это не синаторий (он хотел сказать «санаторий»), и мне там здорово достаётся. Коровам нужен хороший уход, но это моя забота, и помощи я не требую. Но что я получаю взамен? Разве я не имею права позволить себе маленькую роскошь, особенно когда намаешься за день? Это моё полное право. Почему же меня обходят? Да, да, да! Не отмахивайтесь от меня, коллега. Это не дело! Уже полтора месяца… да что там полтора месяца — добрых три месяца в наш кооператив не завозят малосольных селёдок! Разве я не говорил об этом на собрании? «Достаньте мне малосольных селёдок, — сказал я. — Малосольные селёдки необходимы для здоровья». И правда, у меня прямо слюнки текут, когда я о них думаю. Это моя любимая еда. Знаете, их нужно сразу зажарить и подавать к столу прямо на сковородке. А что останется — мариновать. И класть, конечно, побольше лука. Но разве кооперативу есть до этого дело, разве он обеспечивает нас селёдками? Крабов, тресковую печень и прочую ерунду они присылают целыми ящиками, а селёдок нет как нет! Но я не намерен больше молчать. Я хочу наконец-то есть жареную селёдку. Вот так-то! Поэтому, коллега, когда поедете в районный центр, в Борденслебен, устройте им там скандал. Во всём виновато начальство. Рыбаки своё дело делают как положено. Они выезжают в море в ветер и в непогоду. А потом селёдка попадает к чинушам, и эти ослы, которые только и знают, что просиживать себе брюки в разных канцеляриях, не пропускают её к нам.

Эмиль Кабулке был в ударе. Он с удовольствием продолжал бы браниться и дальше, но Мукке остановила его, пообещав сделать всё возможное.

Затем она повернулась к Вальтеру Бауману, который уже несколько минут дожидался её.

— Так, значит, — сказала она, — вы наш новый долгожданный воспитатель. Я в курсе дела. Район известил нас вчера. Как хорошо, что вы приехали к нам в Катербург! От всего сердца добро пожаловать!

Она крепко пожала Бауману руку.

Александр Кнорц выполз из-за своего письменного стола.

— Соболезную вам от всего сердца, коллега, — сказал он брюзгливо. — Не желал бы я быть в вашей шкуре. Нет, я бы хотел умереть естественной смертью, а не кончить свои дни в сумасшедшем доме. Лучше стеречь мешок блох, чем воевать с этой ордой!

Кабулке так оглушительно расхохотался, что фрейлейн Лобеданц сделала опечатку.

— Да, да! Наши ученики — это весёленькая компания! Если они станут когда-нибудь агрономами и животноводами, сельское хозяйство полетит к чёрту.

Хильдегард Мукке нахмурилась.

— Не пугайте нашего нового воспитателя, — оборвала она обоих болтунов, — иначе коллега Бауман так испугается, что тут же уедет обратно.

Вальтер Бауман улыбнулся. У него было молодое, гладко выбритое лицо.

— Я не пуглив, — заверил он Мукке.

Прибыла почта! Фрау Хундертмарк, толстая катербургская почтальонша, каждый день приходит в интернат. Для молодых людей у неё всегда есть в запасе несколько газет, письма и открытки. Взамен она забирает почту, которая накапливается за день.

— Обождите минутку, фрау Хундертмарк, — говорит Инга Стефани, открывая висящий в коридоре почтовый ящик. В блаженном неведении она опускает руку в деревянную коробку. — Ай, ай, ай! — Инга Стефани испуганно выдёргивает руку. Её пальцы прикоснулись к чему-то мягкому и жирному.

Фрау Хундертмарк в недоумении трясёт головой, так что из её причёски вылетают шпильки.

— В чём дело? Чего вы испугались? Какая там ещё чертовщина?

— Не знаю… — У Инги Стефани такое лицо, словно она вылила уксус.

Потом она берёт себя в руки и снова с бьющимся сердцем лезет в ящик. Один за другим появляются пять писем, три открытки и… ломтик копчёного свиного сала.

Фрау Хундертмарк всплескивает руками:

— Возможно ли! Какое свинство!

Она рассматривает промасленные письма и открытки.

— Нет, я не возьму их, фрейлейн. Они испортят мне всю почту. Посмотрите только на этот конверт: можно подумать, что он сделан из промасленной бумаги.

Почтальонша с трудом разбирает фамилию отправителя.

— Ре-на-та Ли-биг, — читает она вслух.