Альбертина прекрасно знала, кто такие Амбрезак, но ведь человек, обладающий чем-то большим, далеко не всегда может благодаря этому добиться чего-то меньшего, — вот почему, даже после того как я поздоровался с девушками, Альбертина по-прежнему не выказала желания знакомить меня с подругами: «Вы слишком высокого о них мнения. Не думайте о них — они ничего собой не представляют. Что может найти в этих девчонках такой человек, как вы? Андре, по крайней мере, на редкость умна. Это хорошая девочка, хотя форменная чудачка, а другие, откровенно говоря, очень глупы». Как только я простился с Альбертиной, мне вдруг стало очень больно, что Сен-Лу скрыл от меня свою помолвку и так плохо поступил: посватался, не порвав с возлюбленной. Несколько дней спустя я все же был представлен Андре, она говорила со мной довольно долго, это придало мне смелости, и я предложил ей встретиться завтра, но она решительно отказалась, потому что ее мать больна и она боится оставлять ее одну. Два дня спустя Эльстир, к которому я зашел, сказал, что я очень понравился Андре; я ему на это возразил: «Да ведь и она мне понравилась в первый же день, а когда я предложил ей встретиться завтра, она отказалась». — «Да, я знаю, она мне говорила, — сказал Эльстир, — она очень жалела, но ее пригласили на пикник за десять миль отсюда, она должна была поехать туда в бреке, и ей уже нельзя было перерешить». Так как мы с Андре были еще очень мало знакомы, то ее лжи не следовало придавать значение, но раз она все-таки оказалась способной на ложь, мне нужно было с ней раззнакомиться. Люди, совершившие тот или иной поступок, повторяют его до бесконечности. Ходите каждый год на свидание с другом, который несколько раз не явился, оттого что был простужен, — он так все и будет простужаться, опять и опять не придет на свидание — и все по той же причине, хотя для него это будут причины разные, обусловленные обстоятельствами.

Однажды утром, после того как Андре отговорилась болезнью матери, я прошелся с Альбертиной, а приметил я ее, когда она подбрасывала на шнурке какой-то странный предмет, что заставляло вспомнить «Идолопоклонство» Джотто[286]; называется он «чертиком» и давным-давно вышел из моды, так что перед портретом девушки с чертиком будущие комментаторы, чего доброго, заспорят, как перед аллегорической фигурой в Арене, что именно у нее в руке. Почти тотчас же подошла ее подруга, та, что казалась бедной и неприветливой и при первой нашей встрече так злобно смеялась над стариком, которого Андре задела легкими своими ножками: «Бедный старикашка, мне его жаль», подошла и сказала Альбертине: «Здравствуй! Я вам не помешаю?» В шляпе ей, по-видимому, было жарко, она сняла ее, и волосы девушки тонкой и нежной листвою какого-то неведомого, чудесного растения осенили ей лоб. Возможно, что Альбертине это не понравилось, — во всяком случае, она ничего ей не ответила, она хранила гробовое молчание, а та все не уходила, хотя Альбертина держала ее от меня на известном расстоянии, то идя рядом с ней, то идя рядом со мной, а она тогда шла сзади нас. Мне ничего иного не оставалось, как попросить Альбертину познакомить меня с этой девушкой. Когда же Альбертина назвала мое имя, на лице и в синих глазах девушки, которая показалась мне такой жестокой в ту минуту, когда она проговорила: «Жаль старичишку», появилась и блеснула приветливая, дружелюбная улыбка, и она протянула мне руку. Волосы у нее были золотистые, но не только волосы, — хотя щеки у нее были розовые, а глаза синие, лицо ее было как утреннее, все еще багряное небо, где всюду прыщет и блестит золото. Загоревшись в то же мгновение, я решил, что в любви она робкое дитя, что это ради меня, из любви ко мне она осталась с нами, невзирая на невежливость Альбертины, и что теперь она, наверное, счастлива, раз ей удалось наконец улыбчивым и добрым взглядом дать мне понять, что она может быть со мной так же ласкова, как она бывает грозна с другими. Без сомнения, она заметила меня на пляже, когда я ее еще не знал, и с того дня думала обо мне; быть может, только для того, чтобы мне понравиться, она смеялась над стариканом, а потом, оттого что ей все не удавалось со мной познакомиться, вид у нее был неизменно мрачный. Из отеля я часто видел ее по вечерам, как она гуляет по пляжу. Вероятно, в надежде встретиться со мной. А теперь, стесняясь Альбертины, так же как она стеснялась бы и всей стайки, она, очевидно, привязалась к нам, — невзирая на то, что ее подруга становилась все холоднее, — в чаянии остаться со мной вдвоем и уговориться о свидании в такой час, когда она сумеет ускользнуть от семьи и подруг и свидеться со мной в укромном месте до начала мессы или после гольфа. Встречаться с ней было особенно трудно потому, что Андре была с ней в плохих отношениях и ненавидела ее. «Я долго терпела ее дикую фальшь, ее подлость, бесконечные пакости, какие она мне делала, — сказала Андре. — Я все терпела ради других. Но последняя капля переполнила чашу моего терпения». И тут Андре рассказала мне, что эта девушка распустила про нее действительно нехорошую сплетню.

Но слова, которые обещал мне взгляд Жизели, слова, которые я бы услышал, как только Альбертина оставила бы нас вдвоем, не могли быть сказаны, потому что Альбертина упорно разъединяла нас, ответы ее становились все короче, потом она совсем перестала отвечать своей подруге, и та в конце концов ушла. Я упрекнул Альбертину в крайней неучтивости. «Вперед не будет такой навязчивой. Она девочка неплохая, но надоедливая. Всюду сует свой нос — Ну чего она к нам пристала, когда ее никто не звал? Я ее всегда отшиваю. И потом я терпеть не могу ее манеру ходить без шляпы — это дурной тон». Я смотрел на щеки Альбертины и думал, чем они пахнут, каковы они на вкус; сегодня они были не то чтобы свежи, но гладки, сплошь залиты лиловатым густым румянцем, — бывают такие, словно навощенные розы. Я залюбовался ими, как любуются цветами. «Я что-то не заметил», — возразил я. «Но вы так на нее смотрели — можно было подумать, что вы собираетесь написать ее портрет, — сказала Альбертина, не смягчившись тем, что сейчас я точно так же смотрел на нее. — Но только я не думаю, чтобы она могла вам понравиться. Она совсем не умеет флиртовать. А вы, наверное, любите флиртующих девушек. Так или иначе, в ближайшее время она уже не будет тут ни к кому приставать, а затем поневоле отлипать — скоро она возвращается в Париж». — «А другие ваши приятельницы тоже?» — «Нет, только она, она и мисс, у нее переэкзаменовка, придется бедной девке зубрить. Занятие не из веселых, смею вас уверить. Может попасться и хорошая тема. Случаи бывают разные. Одной моей подружке велели: „Расскажите о каком-нибудь несчастье, которое произошло у вас на глазах“. Вот это удача! Но одну девушку заставили ответить на вопрос (да еще письменно): „Кого бы вы хотели иметь своим другом — Альцеста или Филинта?[287]“ Я бы засыпалась! Начнем с того, что такие вопросы девушкам все-таки не предлагают. Девушки сходятся с девушками, и никто не может их заставить дружить с мужчинами. (От этой фразы, показавшей, что мне нечего особенно надеяться быть принятым в стайку, меня бросило в дрожь.) Но даже если задать такой вопрос молодому человеку, что бы вы на него ответили? Некоторые жаловались в „Голуа“[288] на трудность таких вопросов. Любопытно, что в сборнике лучших ученических сочинений, получивших премии, помещены два, в которых этот вопрос решается совершенно по-разному. Все зависит от экзаменатора. Одному хотелось, чтобы в сочинении было написано, что Филинт — льстец и обманщик, а другому — что хотя перед Альцестом нельзя не преклоняться, но что он брюзга и что, как друг, лучше Филинт. Ну как тут не запутаться несчастным ученицам, если учителя держатся разных взглядов? И это еще ничего! С каждым годом все трудней и трудней. Жизель непременно провалится, если только у нее нет связей».

Я вернулся в отель, бабушки не было, я долго ее ждал; когда она наконец пришла, я вымолил позволение отпустить меня на экскурсию, которая будет наилучшим образом обставлена и может продлиться два дня, позавтракал с бабушкой, нанял экипаж и поехал на вокзал. Я был уверен, что Жизель не удивится, встретив меня там; в Донсьере будет пересадка на парижский поезд, и там, в сквозном вагоне, когда мисс заснет, я уведу Жизель в какой-нибудь темный уголок и уговорюсь о свидании после моего возвращения в Париж, куда постараюсь как можно скорее вернуться. Я провожу ее до Кана или до Эвре, как ей захочется, и вернусь с первым же встречным поездом. А все-таки что бы она подумала, если б узнала, что я долго выбирал между ней и ее подругами, что так же, как в нее, я был влюблен в Альбертину, в девушку со светлыми глазами и в Розамунду? Теперь, когда взаимная любовь должна была связать меня с Жизелью, я испытывал угрызения совести. Впрочем, я мог сказать ей, положа руку на сердце, что Альбертина мне разонравнлась. Я видел утром, как она, почти повернувшись ко мне спиной, шла поговорить с Жизелью. Шла, недовольно опустив голову, и волосы у нее на затылке, чернее обычного, блестели так, словно она только-только вышла из воды. Я представил себе мокрую курицу, и волосы Альбертины показались мне воплощением другой ее души, не той, какую до сих пор воплощали лиловатое ее лицо и загадочное его выражение. Блестящие волосы на затылке — это все, что мой взгляд мог выхватить из ее облика в продолжение одного мгновенья, и только на них я и продолжал смотреть. Наша память похожа на витрины магазинов, где выставляется то одна, то другая фотография все того же лица. И обыкновенно самую последнюю не снимают дольше других. Кучер погонял лошадь, а во внутреннем моем слухе звучали благодарные и нежные; слова Жизели, порожденные доброй ее улыбкой и рукопожатьем: ведь когда я не был влюблен, но хотел влюбиться, я не только носил в себе идеал зримой физической красоты, который я узнавал издали в каждой встречной на расстоянии, достаточном для того, чтобы неясные ее черты не воспротивились такому отождествлению, но и видение — всегда готовое воплотиться женщины, которая увлечется мной, станет играть со мной в пьесе на тему о любви — в пьесе, которая была у меня вся в голове еще в детстве и в которой, как это я себе представлял, пожелает играть любая милая девушка, если только ее внешность мало-мальски подойдет к роли. В этой пьесе, какова бы ни была новая «звезда», которую я молил создать новый образ или восстановить прежний, на перечне действующих лиц, на развитие действия, даже на тексте стояло: ne varietur.