— Не хотел бы. Добудь Лайла Комптона. Он рассказывает леденящие кровь сказки из шотландской истории.

— Хорошая мысль! — Двайт сделал заметку в записной книжке. — Есть ещё предложения? Мы можем предоставить ночевку и обед на двоих плюс небольшой гонорар.

— Как насчёт Фран Броуди? Она может рассказать об интерьерном дизайне, а это как познавательное, так и увлекательное развлечение, к тому же она очень и очень мила.

Двайт сделал ещё одну запись.

— Пригодится для жен, пока мужья рыбачат.

— Или распутничают.

— Нынче вечером у тебя, Квилл, и впрямь тараканчики в голове шебуршатся. Неужели окра вызывает разжижение мозгов? Мерзкая, пожалуй, штука!

— Есть ещё Милдред Хенстейбл-Райкер, — предложил Квиллер. — Она рассказывает о кошках и показывает видео.

— Эту исключим. Мой босс ненавидит кошек. Бездомные всё время шляются вокруг отеля.

На десерт Квиллер заказал сладкий ореховый пирог, который официантка со студенческой живостью и доставила, а он спросил у Двайта:

— Откуда вы выписываете этих затейников? Когда я учился в колледже, то и вполовину так не скакал. Уж не подкладывает ли твой босс им в гумбо какого-нибудь допинга?

— Да разве они не большие дети? Мы намерены задействовать их в воскресном кабаре. Все, что им надо делать, — громко петь и высоко подпрыгивать. Отпускная аудитория не слишком взыскательна к курортным развлечениям. Ты говорил, что когда-то в колледже писал тексты для капустников. Ты нам не написал бы какую-нибудь пародию?

Квиллер ответил, что мог бы написать пародийную арию, например: О Ириска! Твой аромат волшебный всюду слышен!

— Но мой редактор хочет выжать из меня побольше материала для газеты.

— Понимаю. Ну так факс отеля в полном твоём распоряжении, сиди и твори на здоровье.

— Благодарю. При случае воспользуюсь.

А затем Двайт сделал пугающее объявление:

— Дон нанял доктора Холибартон на лето заправлять нашей музыкой и увеселениями.

— Какого доктора?

— Джун Холибартон, музыкального шефа школ Мускаунти.

— Да понимаю, — раздражённо сказал Квиллер, — я просто не усёк, что у неё докторская степень.

— О, ещё бы! У неё уйма степеней и уйма таланта, как и сексуальности. После окончания занятий она пробудет здесь все лето. А сейчас проводит тут только уик-энды, стараясь изучить курортную публику.

Квиллер откашлялся.

— Полагаю, я видел, как она ехала к переправе.

— Значит, ты её знаешь! Великолепно! Вы будете соседями — на случай, если ты надумаешь что-нибудь написать для нашего кабаре. Она ведь остановится в гостинице «Домино».

— Почему не в отеле? — буркнул себе в усы Квиллер.

— Она хочет иметь свою кухню и студию, мы посылаем к ней в коттедж небольшое фортепьяно. Но, по-моему, настоящая причина в том, что она обожает сигареты, а Дон запретил курение на всей территории отеля.

На этой кислой музыкальной ноте обед завершился. Квиллер пришёл в дурное расположение духа, предвкушая двухнедельное пребывание в тесном пространстве рядом с соседкой, которую совершенно не выносил. Ничто не улучшило его настроения, когда он изучил стандартизованные вывески на дальней стороне отеля: ВИДЕО, ДЕЛИКАТЕСЫ, ПРОМЫСЛЫ, ПОЧТА, ещё одни ИРИСКИ и УНИВЕРСАЛЬНЫЙ. Универсальный магазин торговал в основном рыболовными снастями, пляжными мячами и романами в мягких обложках. Он повернулся и направился домой — или в то место, которое считал домом на предстоящие две мучительные недели. Возле антикварной лавки он ещё раз взглянул на витрину. Там находилось нечто, чего он всегда хотел, — классическая пара театральных масок, Трагедии и Комедии. Сверху они были слегка позолочены, а под позолотой могли быть, подумалось ему, из керамики, металла или резного дерева. В окне виднелись и стеклянные, фарфоровые, бронзовые и медные предметы, а кроме того, со вкусом исполненная надпись на небольшом мольберте:

Надпись возбудила у него любопытство. С чего бы антиквару, аккредитованному в Париже и на Палм-Бич, избирать Грушевый остров в качестве летней резиденции?

Обнаружились и другие надписи, которые его заинтересован. Одна из них висела на окне и сообщала «Открыто», когда лавка была закрыта, а теперь, перевернутая, гласила «Закрыто», когда лавку открыли. Ещё какие-то слова были начертаны на стеклянной двери:

В магазине не было покупателей, и он догадался почему. Нуазетта продавала только антиквариат — ни открыток, ни ирисок, ни футболок. Он не спеша, как бы между прочим, вошёл в лавку, скрывая свой горячий интерес к маскам, — первое правило поведения у антикваров, как ему говорили. Для начала он ощупал дно какого-то блюда и поднял к свету кусочек хрусталя, словно знал, что делает.

Краешком глаза он увидел женщину за письменным столом, читавшую французский журнал. Она навряд ли была дружелюбной простушкой, какую можно было бы ожидать встретить на острове в четырехстах милях от чего бы то ни было. В ней чувствовался безупречный стиль, который у него ассоциировался с парижским: тёмные волосы, зачесанные назад, чтобы выделить красивое худощавое лицо; блестящие глаза необычного орехового цвета; крохотные бриллиантовые сережки.

— Добрый вечер, — сказал он медовым голосом, приберегавшимся для женщин, на которых он хотел произвести впечатление.

— Ах! Пардон! — вскрикнула она. — Я не видела, как вы вошли.

Ее четкий выговор указывал: Париж, а когда она встала и вышла из-за стола, её нефритово-зелёная шёлковая блузка и предельно короткие белые брюки сообщили: Флорида.

— У вас тут есть кое-какие интересные вещицы, — сказал он, мысленно сопоставляя их с пластиковыми грушами и громадными непристойными плакатами в соседней лавчонке.

— Ах! Вы что-нибудь коллекционируете?

— Ничего конкретного. Я проходил мимо раньше, а ваша дверь была закрыта.

— Извините, я была далеко, подкреплялась.

Она подошла к закрытой витрине, где за стеклом виднелись какие-то фигурки.

— Вас интересует доколумбовская керамика? Я выну их из витрины.

— Нет, спасибо. Не беспокойтесь. Я просто присматриваюсь.

Он ещё какое-то время бессмысленно пошатался по лавке, прежде чем спросить:

— Эти маски на окне — из чего они сделаны?

— Это кожевенные изделия, очень старый венецианский промысел, требовавший величайшей точности. Они пришли ко мне из коллекции известного французского киноактера, но я, к сожалению, не имею права называть его имя.

— Хмм, — произнёс Квиллер без всякого видимого энтузиазма. Затем приподнял обычную на вид вещицу из зеленого стекла. — А это что такое?

— То, что называют стеклом времён депрессии.

Прямоугольный подносик зелёного стекла пробудил в нём смутные воспоминания. В его детстве такой подносик стоял на материнском комоде. Мать говаривала: «Джеймси, ты ведь хороший мальчик, принеси мне очки с подносика для шпилек у меня на комоде». Он никогда не видывал на подносике шпилек, но отчётливо помнил узор, выдавленный на стекле.

— Сколько вы за него просите? — спросил он.

— Двадцать пять долларов. У меня есть сервиз для ланча с таким же узором — и я уступлю его вам по очень сходной цене, если вы возьмете весь комплект.

— А сколько вы просите за маски?

— Триста. Вы как-то связаны с театром?

— Я журналист, но интересуюсь драмой. Я здесь, чтобы описать кое-какие особенности островной жизни. А как идет ваш бизнес?

— Поглазеть сюда приходят многие, но сейчас пока не сезон. Знатоки ещё не прибыли.

С показной небрежностью Квиллер обронил:

— Пожалуй, позвольте-ка мне поглядеть эти маски поближе.

Она вынула из витрины Комедию, и его удивило, какая она легкая (а ведь казалась тяжелой) и какая мягкая на ощупь (а казалась твердой). Он боялся сделать невольное замечание или измениться в лице.