зеленым чехлом. – Дай только я его поймаю, и я выброшу его в окно. Всему есть предел.

Именно тогда я понял, почему в самый разгар неотложных дел, от моей кожи так

воняет. Во всяком случае, видя, как он переживает, я пришел к выводу, что совершил что-то

очень плохое. Я даже начал было выбираться из своего укрытия, сделав один шажочек

вперед, чтобы сдаться без всякого сопротивления, и пускай бы отец поступил со мной так,

как грозился. Я думал: “Будет лучше всего, если он выбросит меня с балкона в парк. Так я

даже уцелею, благодаря тополиным ветвям”. Да, я так думал, но вовсе этого не желал. Что

ж, по отношению к тому, кто всем заправляет, я проявил малодушие. В общем, я съежился, как смог, в своем укрытии и оставался там, пока не пронеслась гроза. Та гроза пронеслась,

как проносятся и проносились еще многие и многие грозы в моей жизни. Ах, сколько же их было за всю мою жизнь!

Тот, кто всем заправляет... Я так и не понял его до конца. Впрочем, думаю, я не

единственный, кто жалуется на это. Бегония-мать, когда злится на него, каждый раз до сих пор говорит ему прямо в лицо:

- Тридцать лет я сплю с тобой в одной постели, но с каждым днем понимаю тебя все

меньше...

Я живу с ним вроде бы только девять лет... Но он вовсе не кажется мне плохим

человеком. Я протянул бы ему свою правую переднюю лапу, но мне боязно, поскольку никогда не предугадаешь, как все обернется. Порой от него ожидается гроза, а выходит весело, а иногда наоборот, открывается какая-то мелочь, которая ему не нравится, и он становится невыносим. Полагаю, и к гадалке не ходи – то, что он действительно не любит, так это сюрпризы.

Но еще я заметил, что когда он остается дома только со мной, он ведет себя более нежно и

ласково. Я думаю, так происходит, возможно, оттого, что в нем просыпается чувство ответственности. Он видит меня слабым, беззащитным и зависящим только от него. В определенном смысле, чувство ответственности заменяет собой нежность и теплоту семейных отношений. Он понимает, что я завишу от его защиты и заботы. И это на самом деле так. Существуют разные мелочи, безошибочно об этом свидетельствующие. К примеру, когда мы одни, он иногда разрешает мне забраться к нему на колени, но никогда этого не позволяет, если мы у кого-то на виду. Он терпит меня какое-то время. Правда, недолго, потому что ему это быстро надоедает. Когда он считает, что времени прошло более, чем достаточно, он берет меня подмышки, при этом очевидно, что практики ему явно не хватает, и с большой осторожностью водружает меня на пол.

- Ну что, курносый, – я слышал, он не раз так говорил в случаях вроде этого, – ты такой

тяжелый, что у меня затекли ноги. Так что, давай-ка, в темпе вальса, дуй на другое место.

И прибавляет:

- Вот что, Ио, ну тебя,– я не понимаю, что это значит, ну да ладно, – я должен идти в

кабинет работать.

И он уходит работать в свой уголок. А когда он проходит в кабинет, то там, в окружении

книг, бумаг, аппаратов для письма, издающих короткие гудочки, он – другой, абсолютно

новый, с телефоном, с этими засунутыми в аппарат бумагами. А когда бумаги начинают вылезать из аппарата, я слышу премерзкий, пренеприятнейший гудок... У него есть две

корзины для бумаг, радиоустройства, дипломаты, чтобы носить бумаги по улице, карандаши, пригоршни карандашей и ручек, разложенных в разноцветные кожаные, каменные, деревянные пенальчики и стаканчики, и прочее... И как только все это ему не надоест. Когда, я пробираюсь под старый, тяжелый стол с резными ножками, или к своему излюбленному вращающемуся креслу, на котором так хорошо растянуться, развалившись на матерчатой подушке, и вздремнуть после обеда, он ничегошеньки не предпринимает. А когда кто-то из ребят появляется там, чтобы о чем-нибудь спросить, отец обычно делает вид, что никого не замечает. Если же сей упорный отрок настойчиво продолжает ждать, то папенька чаще всего выпроваживает его легким движением руки, сразу же возвращаясь к клавиатуре, всем своим видом показывая, что ему мешают, отрывая от важных дел. Но, даже когда он прерывает работу, то делает это не сразу. Нужно немножко молча подождать до тех пор, пока не перестанут появляться буквы на маленьком экранчике, и только когда машина начнет писать их на бумаге, отец снова повернет голову, чтобы узнать, почему его беспокоят. То же самое происходит и со старшими. Если Бегония-мать появляется в двери кухни и говорит “ужинать”, он, не поворачивая головы и не переставая стучать по клавишам, отвечает “уже иду” и продолжает дубасить по белым клавишам с буквами до тех пор, пока окончательно не покажется все, что было напечатано.

Во всяком случае, в таких вещах, я думаю, что он обращается с детьми хуже, чем со мной.

Конечно же потому, что он даже не замечает меня. Дело не в том, что он плохо к кому-то относится, не поймите это неправильно. Просто он ушел в себя, и ему вовсе не улыбается, когда его отвлекают. Единственное, что меня злит, так это то, что он не выносит, когда я сижу у него на коленях. Вот, собственно, и все.

Я стремился поглубже вникнуть в его образ жизни. Я думаю, что отец относится к

категории очень практичных людей, ищущих решения чужих проблем, не прибегая к помощи третьих лиц. Например, я уже говорил, что он, похоже, понимает, когда я хочу выйти на балкон в столовой, чтобы сделать свои дела. Он открывает дверь и ждет, деликатно ее прикрыв, когда я засыплю песком только что наложенную кучку. Воспользуясь случаем, скажу, что я очень застенчив, и мне не нравится оставлять это позорище на виду.

Так что тот, кто всем заправляет, стоит и молча ждет, не говоря ни слова, которое меня

потревожит. В подобных делах не остается ничего, кроме как оставаться спокойным, с прикрытой ли дверью или с полностью закрытой, если становится очень холодно. И он всегда беспокоится о том, покончил ли я со своими делами и хочу ли вернуться на кухню. То же самое происходит с моими просьбами поесть. Достаточно мне сказать, что я хочу есть, и на тебе, пожалуйста, он понимает это с полнамека, и сразу же начинает искать миску. Он мало смыслит в поисках, он нетерпелив и даже нервничает и ворчит, что вещи не остаются на своих местах. В этих сетованиях и ворчаниях есть доля правды, но верно также и то, что иной раз все находится у него под носом. Я принимаюсь жестами указывать ему, но он этого не видит. Когда он, наконец-то, находит миску, то накладывает в нее щедрую порцию. Одна ма-аленькая деталька – он часто моет красную пластиковую миску перед тем, как великодушно бухнуть в нее две-три полных ложки моей еды. Он моет два отделения миски – для еды и для воды. Не хватало бы еще… Потом, насытившись и получив удовольствие, я благодарю его, а как же иначе. А он всегда мне отвечает:

- Ну что ты, не за что, Ио.

И даже с любовью гладит меня по спинке рукой в знак любви. Он не тискает меня, не

треплет по загривку, как делает это Бегония-мать, более склонная к телячьим нежностям.

И все-таки я так и не понял его неприязни к моему пребыванию на его коленях. Как знать,

быть может, у него и вправду затекают ноги? Но в любом случае, это, действительно, моя навязчивая идея, и я уже одержим ею.

Глава 14. Мое семейство: Бегония-мать.

Во всех этих поцелуйчиках и чмоканьях, принятых в доме, есть нечто забавное. Мать такая, какая есть, нежная и ласковая. Она несколько сентиментальна и склонна к слезам.

Слезы катятся градом даже тогда, когда она смотрит какой-нибудь фильм с душещипательным сюжетом. Особенно, если все хорошо заканчивается. Если же у положительных героев начинаются какие-то трудности, мать выскальзывает из гостиной

под предлогом, что ей срочно нужно в туалет. Эти срочные надобности могут возникать и

два и три раза за один разъединственный фильм. Иногда она меняет пластинку, говоря, что

ей нужно гладить, и тут же возвращается на свое место, как только дети сообщают, что на