— Я в долгу перед вами, — сказал я. — Если бы не вы…

Я не закончил мысль, потому что не любил думать о том, что могло бы произойти, да не случилось. Почти наверняка, я бы умер и не беседовал бы с ними сейчас.

— Мы сделали, что должны были сделать, — пожал плечами Эдо. — Мы же не могли бросить тебя там.

— Тем не менее, я обязан вам жизнью.

Уэйс положил руку мне на локоть.

— Мы будем в пивнушке в верхней части города, местные называют эту улицу «Kopparigat». Приходи туда, когда нога заживет.

— Если священник разрешит, — добавил Эдо с усмешкой.

Они оставили меня, хотя мне не пришлось долго сидеть в одиночестве. Явился Гилфорд со свежими припарками для моей ноги. Он был доволен: утюг помог больше, чем он надеялся, разрез полностью закрылся, и не было никаких признаков нагноения. Шрам останется навсегда, сказал он, но тут ничего не поделаешь. Он станет украшением коллекции, собранной в прошлых сражениях: на руке, на боку, на лопатке, хотя по общему признанию, ни один из них не мог сравниться с последней раной.

Чуть позже меня посетил монах. Волосы вокруг выбритой макушки были короткими и серыми, ряса забрызгана грязью, и от него здорово разило навозом. Он принес с собой стеклянную банку, которую передал мне, не говоря ни слова. Я спросил его, что это значит, но он тупо посмотрел на меня; ясно, что он не понимал по-французски. Но тем не менее, он, должно быть понял мое замешательство, потому что опустил одну руку к промежности и пошевелил указательным пальцем, а другой рукой указал на банку.

Сообразив, что он ждет от меня, я попытался сесть. Моя голова по-прежнему была тяжелой, а руки слабыми от лихорадки, но монах не пытался помочь мне, а просто отвернулся к окну. Наконец, мне удалось усесться на край кровати спиной к монаху, и я заполнил банку.

Он взял ее, как только я перестал журчать, поднял золотистую жидкость к свету и взболтал ее, бормоча что-то непонятное. Он задумчиво понюхал банку, и затем поднес край ко рту.[10] Я с отвращением смотрел на эти манипуляции, вероятно, он заметил выражение моего лица, потому что ответил насмешливым взглядом и вышел, все еще кивая и бормоча себе под нос.

Я решил расспросить о странном монахе у капеллана, навестившего меня вечером.

— Если моча темная и мутная, — объяснил Гилфорд, — это указывает, что лечение необходимо продолжать. Светлая и прозрачная моча, которая не пахнет тухлятиной и, главное, имеет сладковатый вкус, это верный признак хорошего здоровья. Разве можно пренебрегать таким полезным исследованием?

Может, так оно и было, не знаю. Во всяком случае, лекарь в монастыре никогда не учил меня дегустировать мочу, за что я был ему весьма признателен. Гилфорд не позволял мне вставать, пока монах не убедился, что моя моча достаточно хороша, так что еще несколько дней меня продержали в моей комнате на постельном режиме.

Всякий раз, когда капеллан заходил посидеть со мной, он рассказывал мне новости, хотя их было немного. Он никогда не упоминал ни о беспорядках в городе, ни о наступлении полчищ нортумбрийцев, и я уже начал спрашивать себя, насколько оправданны опасения Мале. Иногда священник приносил с собой квадратную доску, на которой можно было играть в шахматы, а так же в игру, называемую «шашки». Я узнал, что англичане очень любили ее, и он с большим удовольствием учил меня. Но большую часть времени мне нечего было делать, кроме как сидеть в четырех стенах наедине со своими мыслями.

Шли дни, силы возвращались ко мне вместе с аппетитом. Голова моя становилась все более ясной и менее тяжелой, и я обнаружил, что уже трачу меньше времени на сон. К пятому дню нога зажила настолько, что я уже был в состоянии — правда не очень уверенно и с помощью капеллана — пройти по комнате. Рана по-прежнему доставляла мне неприятности, но священник заверил меня, что чем раньше я начну разрабатывать ногу, тем быстрее она заживет. И он оказался прав, потому что уже через два дня эксперт по моче решил, что я чувствую себя достаточно хорошо. Я не мог идти, не останавливаясь, чтобы дать ноге передышку, но даже возможность просто выйти за дверь была для меня облегчением, до сих пор я не видел ничего за пределами моей комнаты, даже дома Мале.

— Раньше здесь размещалась резиденция графов Нортумбрии, — рассказал капеллан, вводя меня в большой зал, — построенная еще в те дни, когда Эофервик находился под их владычеством. Во всей Англии нет дворца больше этого, за исключением, может быть, Вестминстерского.

Действительно, этот замок был достоин виконта. Зал насчитывал шагов сорок в длину, а, может быть, и больше, по верху его опоясывала галерея, увешанная круглыми щитами разных расцветок: ярко-красными и желтыми, зелеными и лазурными. Солнце светило через четыре высоких окна, бросая на пол широкие треугольники. В центре стоял стол, достаточно длинный, чтобы усадить тридцать лордов с ближайшими слугами, а в дальнем конце находился огромный каменный очаг с большим черным котлом, хотя зажигать огонь было еще рано.

Я ходил вдоль стен, внимательно присматриваясь. Даже лорд Роберт не имел зала, равного этому. Капеллан был прав, сравнивая его с Вестминстером, принадлежавшим королю. И, возможно, короли когда-то сидели здесь в окружении своего двора.

Мой взгляд упал на вышитый ковер на стене, изображающий сцены из битвы, хотя я не мог сказать, что за сражение здесь изображено. Я видел группу всадников на конях и с копьями, а перед ними несколько рядов пехотинцев с поднятыми щитами и мечами. Но не они привлекли меня, я смотрел на одинокую фигуру, стоящую на вершине кургана. Его поднятый меч указывал в небо, по обе стороны от него, разбросанные под склонами холма, лежали тела людей в кольчугах. Я никогда не видел ни такого хорошего рукоделия, ни изображения, подобного этому.

И тогда над головой рыцаря я заметил вышитые округлыми неровными буквами слова на латыни: «HIC MILES INVICTUS SUPERBE STAT». Много времени прошло с тех пор, когда я в последний раз чувствовал тяжелую руку брата Реймонда, награждающую меня подзатыльником за неправильные склонения или забытый глагол. Суровый библиотекарь уже не следил за мной, но я справился и без его помощи.

— Вот стоит непобедимый рыцарь, — пробормотал я.

Я провел пальцами по рельефу букв; интересно, сколько времени ушло на то, чтобы вышить хотя бы это предложение; сколько месяцев было потрачено на всю вышивку, сколько монахинь трудилось над ней с иглой и нитью. Мале был действительно богат, если мог позволить себе такую роскошь.

— Ты умеешь читать? — спросил Гилфорд с удивлением.

Немногие воины умели читать и писать. Ни Эдо ни Уэйс не могли; возможно, из всех рыцарей лорда Роберта я был единственным грамотеем.

— В детстве я провел несколько лет в монастыре, — ответил я. — Это было до того, как я уехал оттуда и присоединился к лорду Роберту.

— Сколько тебе было лет, когда ты уехал?

Я колебался. Я мало кому рассказывал о моей жизни в монастыре в Динане, знали только несколько самых близких людей. Это были не самые счастливые годы, и я не любил вспоминать их. И все же они были лучше, чем последние две недели.

— Я сбежал, когда мне исполнилось четырнадцать, — спокойно ответил я.

— Так ты сбежал?

Я отвернулся обратно к образу рыцаря. Я уже сказал больше, чем собирался.

— Прости меня, — Гилфорд стоял за спиной. — Я не собирался допрашивать тебя. И я не виню тебя, потому что сам никогда не любил монастыри, и, тем более, монахов. Я всегда считал, что лучше распространять слово Божье в мире, чем коротать дни в созерцании и уединении. Можно так легко потеряться в лабиринте собственного разума, и не видеть славы Божьей вокруг нас. Вот почему я много лет назад решил стать священником, а не принимать обеты.

— Отец Гилфорд?

Ясный и звонкий голос раздался за нашими спинами. Я повернулся и увидел молодую женщину, быстро идущую к нам. Она была в зимнем плаще, отделанном мехом, поверх платья из синей шерсти. Ее голова была закрыта платком, но несколько прядей, выбившихся у виска, были похожи на золотую пряжу.