Доронин неторопливо, вглядываясь под ноги, обошел лужу. Потом обернулся назад. Лужа смотрела на него дружелюбно и ласково, как старая знакомая.

«Может, пусть себе живет? — смягчился он. — Может, пусть по-прежнему ребята через нее на руках девчат носят, а?»

Квартира Доронина была в добротном каменном доме через квартал от фабрики, и пользоваться общественным транспортом ему не приходилось.

— Отец, где здесь поймать тачку?

Трое молодых ребят с цветами и шампанским выросли перед ним сразу, как только он вышел из проходной. Доронин вначале не догадался, что они понимают под словом «тачка». Но мелькнул зеленый огонек такси, и ребят словно ветром сдуло.

«Давненько я не приносил цветов своей Марфуше. Да и шампанским мы не баловались... Сколько лет? Не припомню. Может, дойти до магазина?» Доронин постоял, видимо взвешивая силы. Потом вздохнул. И пошел домой.

Они жили на первом этаже. И Доронин был просто счастлив, что ему не нужно подниматься по лестнице.

Марфа Денисовна открыла дверь, едва он коснулся ключом замочной скважины. Поджидала мужа.

— На тебе лица нет, Ваня. Опять заседание.

Доронин снял пальто, присел на маленькую скамеечку расшнуровывать ботинки.

— Ты, Марфа, лучше достань из холодильника водочку. И нарежь селедочки с луком.

Он с минуту сидел в носках, разминая затекшие пальцы. Потом надел мягкие, теплые тапочки.

— Шел бы ты, старик, на пенсию, — сказала из кухни жена.

Иван Сидорович досадливо пожевал губу, взялся было за ручку ванной, однако не стерпел, прошел на кухню.

— Ты меня, мать, в старики не записывай. Я вот этот самый... Хобби заведу. Мне на двадцатилетней жениться можно будет. Поняла?

— Никак выпил! — спохватилась Марфа Ильинична. — Выпил! А ведь завсегда с работы тверезый приходил.

Следующий день не порадовал Ивана Сидоровича. Правда, смена укладывалась в план. Могла бы его перевыполнить, однако как снег на голову свалились нотовцы[4]. Начали бездельники раздавать рабочим анкеты. Этакие аккуратненькие розовые листочки.

Бывают ли при выполнении операций хождения за деталями?

Приходится ли искать отдельные детали или подбирать их по размерам, цвету, толщине?

Совершаются ли наклоны, повороты, приседания?

Вопросов было более двадцати — по анализу трудовых затрат, по совершенствованию технологии, по условиям труда и эстетики, по планированию рабочих мест, по техническому нормированию и повышению квалификации.

Прочитав анкету, Доронин сплюнул на бетонный пол и растер подошвой.

Кто-то из работниц сказал:

— Лучше бы по трешнику раздали. У меня капрон пополз.

Схватив за рукав паренька из группы НОТ (тот и секунды не стоял на месте, все вертелся перед девчонками), Иван Сидорович сказал:

— Дружок, это, конечно, хорошо, что вы мнениями рабочего класса интересуетесь. Но вопросы надо бы поумнее ставить.

— Не понимаю вас, папаша, — признался «дружок». Голос у него был какой-то пустой, словно семечная шелуха.

— Вопросы нужно, говорю, деловые ставить. А у вас они... и очевидные...

— Как, как?

— Ответы, говорю, на них очевидные.

— Извините, папаша, какое у вас образование?

— Да не так уж чтоб много, — смутился Доронин.

— Вот видите... А вы нас учите. Научная организация труда — это будущее нашей промышленности. Будущее, если хотите, нашего общества. Вы не согласны?

— Почему же?

— Вот так и держите. Не сворачивайте с пути... — и нотовец в своем малиновом свитере упорхнул, как яркий мотылек, оставив Ивана Сидоровича несколько обескураженным.

Вздохнув, Доронин уж очень по-стариковски покачал головой и пошел в фабком. Он даже позабыл, зачем идет туда. Помнил лишь, что есть в фабкоме у него какое-то важное дело. Но какое? Хорошо, что председатель был занят. Доронину пришлось посидеть в углу в прокуренном кабинете. А на стенах висели фотографии на профсоюзные темы. Тогда Доронин все вспомнил.

— Почему бы нам, — сказал он председателю фабкома, — не организовать при фабрике, ну, этот... как его?.. Кружок по фото.

— Фотокружок?

— Вот-вот, — обрадовался Доронин.

— Милый Иван Сидорович, — обнял его председатель фабкома. — Такой кружок существует уже пятнадцать лет.

Иван Сидорович растерянно закашлялся. С досады заморгал глазами. Тут зазвонил телефон, председатель выпустил Доронина из объятий, спросил:

— Других вопросов нет?

Неожиданно для себя, робко, точно ребенок, Иван Сидорович спросил:

— А записаться в него можно?

— Конечно, — председатель поднимал трубку. — У Сажина в третьем цехе.

Сажин был мужчина моложавый, щуплый. Улыбка никогда не сходила с его лица. Он чуть ли не закричал:

— Давно пора, Иван Сидорович! Какая у тебя камера?!

— Что за камера? — не понял Доронин.

— Ну аппарат. «Зенит», «Зоркий»?

— Только покупать собираюсь.

— Бери зеркалку, — сказал Сажин. — В магазинах едва ли достанешь. Нужно ходить по комиссионным. Вместе можем. Ты меня предупреди... Страсть как люблю по фотомагазинам шататься...

Сажин достал из тумбочки замусоленную тетрадь в светлом клеенчатом переплете, распахнул ее. И записал толстой шариковой авторучкой, сверкающей всеми цветами радуги, фамилию Доронина.

— Молодец, Иван Сидорович! Фотография — это искусство двадцатого века. Это синтез техники, вкуса, мысли... Вот пойдешь на пенсию, чем же тебе еще лучшим заняться?

Услышав слово «пенсия», Доронин почувствовал себя беспомощно, как рыба в неводе. Все показалось ему вдруг тусклым, будто в лампочке вдруг поубавилось напряжения. Будто поубавилось и воздуха в цехе, и доброты в словах Сажина.

А Сажин, еще не поднявший взгляд от тетради, не замечал перемены в настроении Ивана Сидоровича. И продолжал говорить.

— Это будет твое хобби. Хорошее хобби. Оно не хуже рыбалки, а тем более игры в козла...

— Значит, есть такое слово «хобби»?

— Конечно...

— И оно не матерное?

— Ты шутник, Иван Сидорович, — засмеялся Сажин.

— Хорошо, — сказал Доронин угрюмо, но решительно. — Ты меня того... Из списка вычеркни.

Утрами молодой холод поскрипывал сухой землей, тонкими пластинками льда. И ветер ходил между домами, как дворник с метлой, поднимая мелкую пыль и непримерзшие осенние листья. Они летели тяжело, отрываясь от земли невысоко, на просвет ладони. Лишь изредка какой-нибудь единственный желтый листок вдруг взмывал вверх, словно надеясь превратиться в птицу, и потом где-то замирал на плоской крыше в ожидании скорого снега.

Было похоже, что снег выпадет вот-вот... Но день шел за днем, а небо только хмурилось. И земля по-прежнему была серой, в редких проплешинах инея по утрам.

Вставать, подгоняемой звоном. будильника, и торопливо собираться на работу в это время года особенно тягостно. Вот если бы Буров поднимался вместе со мной. Но он лежит, посапывает, как медведь в берлоге. Редактор многотиражки начинает свой трудовой день с девяти часов, не то, что я — с половины восьмого.

С постели вскакиваю сразу, рывком. Это привычка. Однако, ступив на пол, превращаюсь в этакую сомнамбулу. Двигаюсь медленно, машинально совершаю ритуал, сложившийся за годы. Сознание включается лишь вместе с транзистором: нужно узнать прогноз погоды.

Сумка, пальто, платок... Стакан чуть теплого чая выпиваю стоя.

Торопливо открываю замки.

Вниз по лестнице, бегом к трамвайной остановке...

Хорошо Бурову. Он спит. В журнале пообещали «тиснуть» его рассказ. И Буров теперь может спать спокойно.

Я не знаю, является ли рассказ «Хобби» новым словом в литературе. Я редко читаю рассказы. И не люблю их. Но характер Ивана Сидоровича Доронина схвачен Буровым точно.

Я сказала:

— Рассказ слишком зол. Если это юмор, то злой юмор. И потом, можно ли выводить человека в рассказе под своей фамилией?

Буров ответил:

— Рассказ не злой, а, скорее, грустный. Фамилию же я заменю. На Догонина или Афонина... Мне просто так удобнее было писать.