Паневка слушал его, окаменев. Вдруг, обведя взглядом присутствовавших, он подался вперед. Глаза его приобрели зеленовато-желтый оттенок, а из-под бледных губ ощерились редкие, кривые зубы.

Удивленный мастер прервал рассказ, по комнате пронесся смутный гул — и в ту же минуту Паневка кинулся на честного Ендруся и схватил его за горло.

Славный парень посинел, повалился на колени и сдавленным голосом (хотя его и не спрашивали) прохрипел:

— Я!.. Я!..

Среди воцарившейся тишины отчетливо были слышны два шепота:

— Когда ты подсунул деньги Ясю?.. — спрашивал подмастерье.

— Сегодня ночью!.. — отвечал славный Ендрусь.

— Как ты залез в кассу?..

— Открыл отмычкой…

— Где остальные деньги?..

— У меня в жилете…

Это был невиданно спокойный допрос и неслыханно быстрое признание. При последних словах Ендруся Паневка рванул его за жилет и выхватил из-за подкладки смятую десятирублевую бумажку.

— Твои?.. — спросил он у мастера, бросая кредитку на прилавок.

— Они, они самые! — ответил не на шутку испуганный Дурский.

— Пусть же вас бог накажет… за ваше подозрение… вас и детей ваших!.. — крикнул Паневка.

Потом, ни на кого не глядя, он вышел из магазина, а вслед за ним, разделяя его негодование, незаметно разошлись и остальные.

В магазине осталось три человека: чета Дурских и честный Ендрусь. Мастер, который никогда не отличался избытком ума, теперь уж совершенно одурел. Он прошелся несколько раз по магазину, хмуря брови и прищелкивая пальцами, и, наконец, остановившись перед своей достойнейшей половиной, воскликнул:

— Я знаю, что делать!

Пани Дурская не очень-то доброжелательно поглядела на мужа, но неунывающий мастер продолжал:

— Вот пойду сейчас и поищу их… и обоих приведу домой: Паневку и Ясека… Франя! Дай, милая, злотый…

Пани Дурскую, как она потом сама уверяла, чуть не хватил удар при этих словах. Как сорвалась она с места, да как огрела муженька — рраз по левому уху, рраз по правому уху, — бедняга еле на ногах устоял!.. Не дожидаясь ни злотого, ни продолжения военных действий, он схватил шапчонку Ендруся, которая едва прикрыла ему макушку, с великой поспешностью выбежал вон и остановился только в пивной — утолительнице печалей всех обиженных судьбой. А пани Дурская тем временем горестно причитала:

— Ах, несчастная я сирота!.. Ах, зачем я связалась с этим бездельником!.. Ах, зачем же я не вышла за честного чиновника!.. Была бы у меня уже дюжина детей, а так только двое, да и те дрянные, портновские!.. Ах, мама, мама моя, зачем ты меня, бедняжку, на свет родила?.. Ендрусь!

— Слушаю, пани хозяйка, — пробормотал подлый парень, как волчонок вылезая из-за шкафа.

— Сбегай-ка за кружкой пи…

Но в этот момент взгляд ее упал на мерзкого интригана: она вспомнила о его преступлении, о страшном проклятии Паневки и, в бешенстве схватив ножницы, швырнула их в коварного малого. Но малый ловко увернулся, и орудие смерти или увечья, со звоном отскочив от стены, вонзилось острием в пол. А пани Дурская, подпирая голову своими толстыми руками, снова принялась причитать за прилавком:

— Ах, обидела я сироту!.. Ах, накажет меня бог и детей моих!.. Да что это, с ума Паневка спятил, чтобы такими проклятьями проклинать?

А тем временем Ясь бежал, сам не зная куда. Ему казалось, что улицы, санки, люди, даже небо отворачиваются от него. Он был оскорблен гнусным обвинением, он сознавал свою невиновность и, несмотря на это, испытывал стыд, страх и отчаяние. Кто же ему поверит, сколько бы он ни клялся? Ведь он и сам себе не мог объяснить, каким образом в его сундучке оказались деньги… Где приклонит он голову, когда наступит ночь, чем утолит голод, который уже начал ему докучать?.. Только к одному человеку он смело пошел бы, даже очерненный таким обвинением, только к одной… Если бы он припал к ее ногам и сказал: «Мама! Я не виноват!..» — она поверила бы ему, а быть может, и спасла от кандалов, зловещий звон которых непрестанно отдавался в его душе… Но мать ею лежит в сырой земле; и хоть она рвется к сироте, хоть и рада бы бежать ему на помощь, но не пускают ее полусгнившие доски гроба и скованный морозом могильный холм. Она бессильна, бессильна в то время, когда все общество от имени закона готово ополчиться на ее сына!