Эта неустрашимость критики эксплуататорского строя и всех его атрибутов, эта «ликвидация нравственно-недвижимых имуществ» буржуазии страшно пугала реакционеров и покоряла сердца революционно настроенных людей. Не лишена была обаяния и личность Прудона.
Выходец из трудовой крестьянской среды, он гордился своим происхождением и громогласно провозглашал себя защитником интересов народа. Отвечая как-то раз в Палате оратору-аристократу, хваставшемуся знатностью своего рода, Прудон воскликнул:
— У меня четырнадцать предков мужиков, — назовите мне хоть одно семейство, имеющее столько благородных предков!
Популярность этого неистового «безансонского мужика», самородка и самоучки, бесстрашно громившего собственность, католическую церковь, буржуазную политэкономию, философию, казенную нравственность и мораль, была огромной. Первую книгу Прудона «Что такое собственность?» (1841 г.), объявлявшую собственность «кражей», с восторгом приветствовал молодой Маркс. «Прудон, — отмечал он, — не только пишет в интересах пролетариев, он и сам пролетарий, ouvrier (рабочий). Его произведение есть научный манифест французского пролетариата…»
Однако уже последующая работа Прудона — «Система экономических противоречий, или Философия нищеты» — полностью представила как мелкобуржуазный характер его социалистической утопии, так и эклектизм и дилетантизм автора. Маркс ответил на «Философию нищеты» знаменитой работой «Нищета философии».
Но если Маркс критиковал Прудона с позиций научного социализма, то русским революционерам, подходившим к его учению с позиций утопического социализма, Прудон был часто созвучен. Им были близки демократизм, отрицание социальной несправедливости, народолюбие Прудона, его культ «народа» — в домарксовом, недифференцированном понимании этого слова, — оборачивающийся в конечном счете культом крестьянства и мелкого ремесленничества. Им были понятны утверждения Прудона вроде нижеследующего: «Крестьянин ждет только знака: он хочет земли, он пожирает ее взорами, и она не уйдет от его вожделения… Крестьянин прежде всего настроен революционно; это диктуется ему его мыслями и его интересами».
Но Герцен, Чернышевский, Бакунин, обладавшие несравненно более широким кругозором и философской образованностью, чем Соколов, каждый по-своему критиковали учение Прудона. Соколов же не видел отсутствия научного основания в идеях своего кумира. Из своей длительной поездки за границу он вернулся яростным поклонником Прудона. Правда, к чести Соколова, любимым его трудом была книга «Что такое собственность?». Из нее вынес он свою излюбленную идею: «Собственность — это кража», точнее, «лихоимство», по терминологии Соколова. Аргументация Прудона слышна и в нападках на буржуазную политэкономию, с которой начал Соколов свое сотрудничество в «Русском слове». Поначалу он со страстностью прозелита воспринял не только столь близкий ему по неистовству критический пафос Прудона, но и его наивную утопическую программу социальных реформ. Впоследствии его отношение к положительной программе Прудона изменилось, но на первых порах он поверил даже в результативность прудоновского обмена без денег, беспроцентного кредита, «народного банка» и прочих не применимых не только для крепостнической России, но и для развитого буржуазного Запада наивных идей.
В статьях «Деньги и торговля» (1863, 1), «Торговля без денег» (1863, 2) он с энтузиазмом перелагал прудоновскую идею о ликвидации денег и системе прямого и бесплатного обмена как панацею от всех бед, не отдавая отчета, насколько далеки эти утопии от реальных проблем и вопросов российской действительности. Влияние Прудона в первых же статьях Соколова сказывается и в прокламируемом им индифферентизме к политике, что не было типичным для шестидесятых годов и стало столь распространенным в народничестве последующего десятилетия. В статье «Чего не делать?» он писал: «Историческая задача нашего века состоит в том, чтобы улучшить материальное состояние народа, который живет своим трудом… Политические вопросы о национальности, единстве, парламентаризме и др., которые занимают так называемых публицистов, не понимающих потребностей своего века, совершенно чужды народу; он их никогда не понимал и не поймет, потому что сохранил много здравого смысла и дорожит им. История не повторяется, и политические вопросы отжили свое время» (1863, 3, I, 3–4).
И у Благосветлова, и у Зайцева, и в статьях других публицистов шестидесятых годов можно встретить утверждения о том, что экономический, социальный вопрос — знамение XIX века. Но в таком крайнем выражении — «политические вопросы отжили свое время» — эта мысль встречается в шестидесятые годы только у Соколова. Источник ее — Прудон.
И все-таки главное, что привлекало Соколова в Пру» доне, были не столько слабости его, сколько сила его разрушающей и беспощадной критики, его стихийный демократизм. Прудон «знал хорошо то общество, в котором жил и трудился неутомимо, — писал Соколов. — Он видел разложение этого общества, наблюдал, изучал, раскрывал все его язвы и указывал на них не со смехом, а с выражением глубокого, искреннего страдания… Прудона считают гениальным критиком, который только отрицал, но ничего не создавал. Действительно, вся сила Прудона в отрицательной критике и в неподражаемом анализе современных идей и явлений. Все, что попадалось под его крепкую крестьянскую руку, все трещало, ломалось и разбивалось вдребезги» (1865, 6, II, 61, 65).
Разрушительная критика Прудона в условиях самодержавно-крепостнической России звучала революционно. «Отрицание существующего порядка грабежа и насилия — вот значение и назначение отщепенства, — утверждал в «Отщепенцах» Соколов. — «Отрицать, беспрестанно отрицать!» — восклицал Прудон в порыве страстного увлечения правдой отщепенства. Цель этого постоянного, неизменного отрицания состоит в том, чтобы освобождать человека от рабства мысли, в котором держит его практическая жизнь с ее позором и преступлением». Это было революционное отрицание всего экономического, политического и нравственного уклада современной Соколову действительности.
Тот Прудон, с которым мы встречаемся у Соколова, далеко не похож на истинного Прудона. Крестьянский революционер и демократ, Соколов переосмысливал наследие Прудона и по возможности приводил его в соответствие с нуждами и задачами русского освободительного движения.
Публицистика Соколова представляет для нас интерес в значительной степени потому, что он одним из первых слил идеи прудонизма с идеей крестьянской революционности. Увлечение теориями Прудона не перечеркивало революционно-демократической основы убеждений Соколова. Эти теоретические искания Соколова, пусть и не в самостоятельной, эклектической форме, выявляли демократическую сущность его убеждений. Социальным фундаментом их была крестьянская революция, а главным истоком, конечно же, идеология русской революционной демократии, качественно переработавшая в себе немало западноевропейских социалистических и философских учений. Пропагандируя Прудона, сердцем своим Соколов принадлежал русской революционной действительности бурных шестидесятых годов.
Эта органическая внутренняя причастность ко времени революционной ситуации выражена в его автобиографии с предельным лаконизмом, где за каждой фразой — огромное и важное для Соколова содержание: «Знакомство с Писаревым, майские пожары в Петербурге. «Отцы и дети» у Каткова (март, «Русский вестник»). Реакция. Запрещение «Русского слова» и «Современника» 25 мая. 4 июля арестован Писарев, 7 июля — Чернышевский, посаженный в Петропавловку. 20 декабря 1862 года он подает в отставку, к общему изумлению. В феврале 1863 года появляется опять «Русское слово». Все это время он живет с Благосветловым на Колокольной улице, 3-й номер, дом Миллера. Затем в июне едет за границу и поселяется в Дрездене, чтобы забыть Россию. Разлитие желчи по поводу польских дел».
Здесь важно раскрыть причину его отставки, а также смысл фразы: «Разлитие желчи по поводу польских дел».
Отставка его целиком и полностью связана с «польскими делами». Как вы помните, это была уже вторая его просьба об отставке — на допросе в Муравьевской комиссии в 1866 году он объяснял ее «домашними обстоятельствами» (сообщая, кстати, в ответе на следующий вопрос, что он «холост»). В «Автобиографии» названа иная, более правдивая причина. Еще осенью 1861 года, когда его дивизия отправилась из Кременца в Польшу, Соколов, «предвидя Польское восстание, взял "отпуск в Петербург, невзирая на военное положение. Начальник генерального штаба не хотел оставить его в Петербурге, под тем предлогом, что никто из офицеров генерального штаба не хочет ехать в Польшу. Он тогда подал в отставку…» Осенью 1861 года отставка не была принята, и до декабря 1862 года он служил в генштабе в должности библиотекаря. 20 декабря 1862 года, в самый канун Польского восстания, когда представитель революционной Польши приезжает в Петербург для переговоров с «Землей и Волей», он подает в отставку вторично и получает ее 3 января 1863 года. Случайно ли это? Естественно, нет. Вне всякого сомнения, уже в декабре 1862 года Соколов, живший вместе с членом ЦК «Земли и Воли» Благосветловым (факт примечательный!), знал о надвигающемся сроке восстания в Польше и хотел встретить его за пределами русской армии. О его отношении к Польскому восстанию можно судить хотя бы по тому, как встретил Соколов в 1863 году брата, приехавшего в Петербург из русских войск, усмирявших поляков. Когда тот «бросился», чтобы расцеловаться, Николай Васильевич остановил его словами: «Постой, скажи прежде: вешал?» (т. е. поляков) — «Нет, не вешал», — ответил приезжий. «Ну, в таком случае, здравствуй!» — сказал Ник. Васильевич и расцеловался». Об этом случае рассказано, со слов поляков, в статье «Смерть и похороны Н. В. Соколова» в том самом номере «Свободы», в котором напечатана «Автобиография». Статья редакционная, и принадлежала она, по-видимому, С. Княжнину — редактору журнала. Все сведения, сообщаемые в ней, вполне достоверны. Самое пристальное внимание заслуживает то место статьи, где говорится, что на похоронах Соколова «особенно много было поляков, которые с особенной благодарностью вспоминают участие Николая Васильевича в восстании 1863 года. Один старик поляк с заметной военной выправкой, стоявший у гроба… взволнованно проговорил: «Сослуживцами были, вместе служили». К сожалению, волнение не дало моему соседу кончить начатую фразу», — пишет автор статьи. Это свидетельство об участии Соколова в Польском восстании чрезвычайно важно. Оно объясняет фразу о разлитии у Соколова «желчи по поводу польских дел».