— Хорошо, что ты пришел, — сказала она мне, запыхавшись от усталости.

Она крепко ухватила меня за руку, и мы пошли вдвоем к опустевшей хате.

Шел дождь, туман стал еще гуще. В сумрачном свете я едва узнавал эти места — овраг, кусты, меж которыми не раз пробирался к одинокому жилью несчастного старика. Сердце мое сжалось, когда я вспомнил те солнечные дни, веселые стаи птиц и себя, подкрадывавшегося с саблей к этому домику…

Мы услышали журчанье знакомого мне ручья, и… внезапно оба замерли на месте: кто-то быстро шел с горки в нашу сторону. Посыпались вниз камешки, а затем мы увидели того парня, который работал у старика и когда-то в метель пришел за ним в наш дом.

На парне была только заплатанная рубаха да рваные штаны, — ни сапог, ни шапки. Он уже издали узнал нас и кричал:

— О, это вы, пани? Пани!

— Где твой хозяин? — спросила мама.

Парень указал рукой на полузасохшее дерево.

— Нет уже старого, — ответил он запинаясь. — Вздернули его…

И утер большими грязными руками покрасневшие от слез глаза.

— Видите, пани? — добавил он, указывая на обрывок веревки, висевший на суку.

Мать с ужасом отвела глаза и села на камень. Передохнув, она после долгого молчания спросила:

— Где же он?

— Лежит в хате. Я его снял тихонько и перенес. Все сделал, как полагается…

— Будет, помолчи! — перебила его мама и с трудом стала взбираться на холм.

Хата за то время, что я ее не видел вблизи, еще больше скособочилась, почти ушла в землю. Соломенная крыша сгнила, дверь висела на одной петле, стены были испещрены щелями.

Мама остановилась на пороге. Лицо ее выражало такую скорбь и волнение, что я был уверен — сейчас она убежит, не заглянув внутрь. Но она пересилила себя, и мы вошли.

В сенцах на глиняном полу поблескивала лужа темной воды. Парень толкнул дверь налево, и она с глухим скрипом распахнулась.

При слабом свете, проникавшем сюда через мелкие стекла окошек, я оглядел убогую комнатенку с полуразвалившейся печью. Лавка, стол, сбитый из замшелых досок, да чурбан — вот и все, что можно было увидеть здесь на первый взгляд.

Парень безмолвно указал рукой в угол. Там на полу лежало что-то длинное, серое.

Мама стала на колени и, прикрыв руками глаза, зашептала молитву.

Когда глаза мои привыкли к темноте в хате, я разглядел, что у стены лежит человек, прикрытый черной холстиной. Под ее жесткими складками можно было различить только голову, низко склоненную на грудь, и приподнятый локоть левой руки. Правая рука свесилась на пол, из-под холста виднелись бескровные пальцы с посиневшими ногтями.

— Царствие ему небесное, вечный покой… — шептала мать.

— «Вечный покой», — повторил я за ней.

Потом на коленях подполз к мертвецу и благоговейно поцеловал руку, которая спасла мне брата.

Теперь за городом не стоит больше одинокая хата. Но ручей журчит по-прежнему, на холмах летом благоухает вереск, а в оврагах звенит веселый птичий гомон.

Над родником стоит почерневший от времени крест. На нем еще можно прочитать только два слова: «Свет присносущий…» Остальное покрыл мох. Кое-где на кресте видны ржавые пятна такой своеобразной формы, что можно подумать, будто даже дерево, из которого вытесан этот крест, когда-то кровавыми слезами плакало над тем, кто лежит здесь.