Очень характерен для позиций Демьяна и факт его выступления против писательницы Федоренко: он приветствовал ее книгу записей солдатских разговоров, сделанных во время империалистической войны. Но когда Федоренко объявила, что ее восторженно встреченная работа «Народ на войне» не записи, а собственное сочинение, Демьян рассвирепел. Как ни мало вяжется с поэтом слово «благоговейно», но, пожалуй, только оно определяет его отношение к народному творчеству. В 1940 году само это отношение будто обернулось против него.
Однако нужно не только работать. Надо зарабатывать. Жить. Выписывать газеты. Угощать тех немногих, кто навещает. Продать библиотеку? Нет! Это исключено. Пора лишь, пожалуй, подумать о том, чтобы передать ее в верные руки. После долгих размышлений поэт дарит книги Литературному музею, оговаривая только оплату части, что приходится на долю бывшей жены. А на жизнь он зарабатывает писанием текстов для цирковых программ. Любовь к цирку — старая привязанность, а управляющий — Данкман так же, как Смирнов-Сокольский и несколько других старых друзей, бывает на Рождественском бульваре и сейчас. Демьяну остается только придумывать себе псевдонимы.
Иногда с периферии приходят запоздалые свидетельства о былом размахе работы: в Харькове сделан перевод на украинский «Нового завета без изъяна евангелиста Демьяна».
«Могу ли я Вас не благодарить? — пишет в Харьков поэт. — Но что дальше? Вы, вероятно, из газет знаете, как мне аукаются растрижды проклятые «Богатыри», писать которые я согласился в несчастную для меня минуту… А вот теперь я расплачиваюсь за это и впереди вижу мало хорошего. В связи с этим я не предвижу радости и для Вас: сомнительно, чтобы теперь Ваш перевод взяло какое-либо издательство… И перед Вами мне как-то стыдно, что вроде бы я подвел Вас и пропадет надолго или задержится Ваш труд».
Это письмо подписано: «Е. Придворов», словно вне партии он уже больше не считает себя и Демьяном Бедным… Литература вне партийной связи для него не существовала. Давно сказал о себе! «Не зная, какой он там был литератор, я знал хорошо, сколь он злой агитатор». И работа на цирк тоже устраивала тем, что и с его арены поэт продолжал агитировать. Для этого, правда, надо было еще уметь шутить. Шутить он, конечно, не разучился, потому что, как бы ни подписывался, оставался все тем же Демьяном.
Таким застало его воскресное утро 22 июня 1941 года. На полях незаконченной басни «Обиженный черт» запись: «…немцы-фашисты на нас напали… Завтра подам везде заявления о предоставлении мне работы на любой участок фронта. 13.15. Д. Бедный».
…Под громовые аплодисменты закончил Демьян свою речь семь лет назад на I съезде советских писателей:
«…Я принадлежу к породе крепкозубых… У меня бивни. И этими бивнями я служил революции двадцать пять лет. Верно: не молодые бивни. Старые. С надломами и почетными зазубринами, полученными в боях. Но бивни эти, смею вас уверить, еще крепкие… Искусство владеть ими приобретено не малое, и я не перестаю их подтачивать. Они должны быть в готовности. Придет грозовой момент — и враг еще не раз почувствует силу этих бивней».
Теперь пришел момент доказать, что сказанное было чистой правдой, и он доказал это. В июле в «Правде» появилось стихотворение «Партизаны, вперед!», и с тех пор подпись — Демьян Бедный — уже больше не исчезала с ее страниц до самой кончины поэта.
Он быстро создал новый вариант поэмы «Колхоз «Красный Кут», поскольку темой ее было: возможность нападения фашистской Германии. Теперь поэма звучит сильнее и называется по-иному. И затем Демьян, как встарь, принимается за работу с боевой оперативностью.
Броские призывы, шутки, саркастические издевательства над врагом, басни, строки, полные национальной гордости и уверенности в победе.
Прямая угроза любимому Ленинграду?
Новое свидетельство неприступности воздушных границ Москвы? Вот оно, «Утро под Москвой»:
В ноябре 1941 года Демьян серьезно напоминает немецкому народу:
Но особенно удалось старому поэту обращение к своему народу, опубликованное в «Правде» 7 ноября 1941 года и звучавшее в этот день по радио:
Таковы вступительные строки стихотворения «Я верю в свой народ». Многое удается Демьяну Бедному, многое он предвидит. Не может достичь только одного — получить работу «на любом участке фронта», просьбы о чем лежат «везде». Вместо отъезда на фронт — эвакуация. Казань, куда его отправляет Союз писателей.
В декабрьском письме к старому другу Н. Н. Накорякову читаем: «У нас в Казани настроение прекрасное, рабочее… Меня не оставляет надежда, что возвращение в Москву не за горами, а из Казани путь близкий».
Демьян выступает на больших собраниях, митингах, по радио. Пишет для местной «Красной Татарии» и почти для всех других волжских газет. Пишет и для «Правды», хотя жалуется: «С «Правдой» связь была все время крайне плоха. Пока написанное злободневное стихотворение дойдет, оно устареет. А передача по телефону ужасна».
И все-таки он держит слово, данное восемь лет назад делегатам XVII партийного съезда:
Демьян продолжает требовать отправки на фронт. Как он мотивировал свои просьбы, знал только А. А. Фадеев, который по приезде в Казань навестил поэта, и тот долгих два часа доказывал, что… «как тресну булавою, так еще не слаб!». Но все же Демьяну под шестьдесят, мучит диабет, шалит сердце. Прошло время, когда Демьян Бедный был единственным, чьи стихотворные обращения-плакаты печатались с надписью: «Кто сорвет или заклеит этот плакат — сделает контрреволюционное дело». Некого во всей огромной стране предупреждать подобными надписями. И сколько выросло талантливых молодых и… здоровых поэтов! Именно это дает старому агитатору глубокое удовлетворение, утешает его. Он счастлив, что дожил до поры, когда дело всей его жизни ведется новым поколением, что гремит мужественная песня «Священная война», как некогда гремела Демьянова «Коммунистическая Марсельеза».