Лена пребывала в оцепенении, и я счел моим профессиональным долгом попытаться ее успокоить:
— То, что сейчас наблюдала почтеннейшая публика, есть безобиднейшее явление природы. Километров за двадцать отсюда обрушились в море давно уже подмытые скалы, и волна принесла нам весть об этом событии… Юлий, вы можете включить это в сценарий… какие будут вопросы?
Отклика не последовало. Юлий неотрывно смотрел на морской горизонт, словно ему там пригрезился прекрасный мираж, а Лена продолжала сидеть, и взгляд ее скользил по мне, не замечая меня. Вокруг нее струйки горячего воздуха рисовали ускользающие текучие линии, и, напрягая зрение, я их заставлял проясняться. Изогнутые стволы, лиловые, полупрозрачные, росли из песка, ветвились, переплетались и, уходя вверх, растворялись над нами в воздухе. Струйчатые стволы медлительно выгибались, как водоросли от подводных течений. Их становилось все больше, и призрачные красновато-лиловые заросли окружали нас все теснее.
Сколько так прошло времени — не представляю, может быть, всего лишь секунды, но они были очень долгими, эти секунды. И путь от берега — когда Лена, произнеся что-то беззвучным движением губ, осторожно встала, и мы, будто повинуясь приказу, пошли вслед за ней, — путь к дороге по насыщенной жаром степи, по мягкой сухой земле, поглощающей шорох шагов, тоже был бесконечным.
У Юлия в сумке нашелся термос с чем-то холодным — не то квас, не то морс. Мы пили его по очереди, стоя на пыльной дороге, и тающий на губах холод кисловатого питья возвращал спасительное ощущение материальности и надежности окружающего мира.
— По-моему, мы присутствовали на сеансе гипноза, — в привычно веселом голосе Юлия звучала едва уловимая нотка досады или даже злости, — сознайся, Елена, ты готовишься выступать с этим в цирке?
— Не знаю, ничего я не знаю, — она вынудила себя улыбнуться, — мне там было нехорошо.
Мы шли по дороге, стараясь не ворошить бархатный покров пыли, но все равно каждым шагом взбивалось густое, медленно оседающее красноватое облачко.
Солнце ушло за далекий мыс, и в воздухе сразу стало прохладно и сумеречно. Лена взяла нас под руки, и я чувствовал, как она время от времени зябко ежилась.
— Я всегда боялась моря, особенно в такую погоду. В нем есть страшная сила… мне трудно объяснить это… не просто сила, а что-то думающее, наблюдающее, словно тысяча глаз на меня смотрит… беспощадное, как машина, бесчувственное… когда ветер и волны, оно в глубине, а в тишь — у самого берега или даже на берегу… любопытное, умное, смотрит, слушает отовсюду, может, и мысли подслушивает…
— Национальная болезнь: мания преследования, — подал голос Юлий, — один раз пойми это, и твои страхи исчезнут. А так свихнуться можно! Ты и на нас нагнала сегодня чего-то такого…
— Я была долго уверена, что это только мое, что никто больше не чувствует этого… и очень удивилась, когда прочитала сказку про морского царя. Будто бы раз в год царь морской приказывает замереть своему подводному царству. И ветер тогда стихает, и море успокаивается — ни песчинка на дне, ни травинка не шелохнутся. Если хоть что-нибудь пошевелится — беда, будет такая буря, что никто цел не останется. А если все неподвижно, морской царь выезжает на колеснице и вдоль берега едет, едет, свое царство в тишине осматривает…
— И прихватывает с собой девиц, которые зазеваются и вовремя не уберутся домой, — не выдержал Юлий, — да этим еще в Древней Греции бабушки пугали своих разбитных внучек! Этой сказке не меньше чем три тысячи лет, это очень древняя выдумка.
— Ну и что же, что древняя! Страх-то в ней настоящий.
— Страх, страх… — проворчал Юлий, — людям хочется верить в большой страх… волка бояться скучно — нет в нем тайны… а хочется непонятного.
Лена слегка усмехнулась — она явно прислушивалась. Юлий молчал, и я поспешил заполнить паузу:
— Я читал в одном умном журнале, что моряки сходят с ума не реже городских служащих. И если отбросить потерпевших крушение, то почти все повреждаются в уме именно во время штиля, в такую вот, как сегодня, слишком спокойную погоду. Она всем портит нервы — море давит на психику.
— Я понимаю вас, понимаю… конечно, давит… конечно, давит на психику… но мне кажется, что у моря своя психика, она-то и давит, я это чувствую… а вы считаете, что я ненормальная.
Разговор снова зашел в тупик, но мы уже, к счастью, добрели до города. Лена сказала, что работает завтра с утра и хочет выспаться. Мы проводили ее, и по пути домой Юлий, против обыкновения, не произнес ни слова. Только уже за калиткой, перед тем как уйти на свою половину, он вдруг спросил:
— Скажите, а вы уверены, что в море нет ничего такого?
— Вы же образованный человек, Юлий, — укорил я его.
— Жалко, — сказал он серьезно, — спокойной ночи.
Я сидел у окна и курил. В саду начиналась ночь, под деревьями уже стемнело, а на улице был еще вечер. Густая дорожная пыль, успокоившись в сумерках, легла вдоль следов колес мягкими серыми валиками, в домах напротив загорались огни, и между крышами светилась сиреневая лента заката.
Соломенное кресло при каждом моем движении поскрипывало, и мне слышались в этих звуках однообразные успокоительные интонации: ничего… ничего… ничего… Как тихо в доме… Юлий, наверное, спит. Или вот так же сидит у окна. Хотя, ему-то зачем. У него все спокойно и благополучно. Все и всегда благополучно… У меня тоже было спокойно, тоже благополучно. До вчерашнего дня. Да и вчера ведь почти ничего не было. Ничего еще не было, и все равно меня зацепили, как рыбу крючком зацепили, и тянут уже из моего пруда, из моего покоя. И нет тут ничьего умысла — не Наталия же… Система случайностей… Но от этого спокойнее не становится…
Вот я сижу, жду ее — а что в том проку? Что я скажу ей? Она слышала это уже много раз, от разных мужчин, и от старых знакомых, и от случайных, таких, как я. Ее просто стошнит!.. И вернутся они усталые, может быть, раздраженные, даже наверняка раздраженные. У них тоже не все просто, странные отношения у нее с Димой… И еще их свихнувшийся пес, не поймать им его. Нелепая какая идея, гоняться в степи за сумасшедшей собакой… она сама бегает не хуже автомобиля…
Вдалеке в неподвижность улицы вторглось движущееся пятно. До чего смешная походка… гуттаперчевая… и руки болтаются, как два резиновых шланга.
Да, странные у них отношения. Интимные и отчужденные сразу. Понимают с полуслова друг друга — и совершенно чужие… И как она странно сказала — мне казалось, у меня двое детей. Не кажется, а казалось…
Человек со смешной походкой остановился у нашей калитки и разглядывал окна; я отодвинулся в глубь комнаты, не желая становиться предметом его исследования. Высокий, нескладный, вблизи он напоминал гигантскую пневматическую игрушку; лицо, слишком большое даже для его рослой фигуры, казалось эластичною маской, наполненной жидкостью; и если в нем, не дай бог, испортится клапан, то все пропало — выльется изнутри вода, сморщится кожа лица, закроются щелочки глаз, и весь он складками осядет на землю, как пустой водолазный скафандр.
Словно сознавая свою уязвимость плохо сделанной надувной игрушки, он вел себя предельно осторожно. Несколько раз он протягивал руку к запору калитки и отводил ее снова назад, а когда решился войти, отворил калитку ровно настолько, чтобы в нее протиснуться, но зато пролез сквозь нее не спеша и уверенно — с медлительным спокойствием гусеницы, тщательно ощупавшей кромку листа, прежде чем вползти на него.
Он постучал в мою дверь и, когда я открыл ему, приветствовал меня громко и радостно, и почему-то в третьем лице:
— Ага! Наконец! Вот он и дома! — От улыбки его лицо раздалось вширь и стало занимать еще больше места. — Он курит, и много курит! — Он шумно понюхал воздух и, сделав паузу, сбавил громкость: — Извините, что я провинциально и запросто! Третий раз захожу, а вас нет все и нет, — он сделал еще одну паузу, как будто ему трудно было говорить, — мне бы от вас пару слов! Интервью, как говорится. Я из газеты, редактор!