Уже поднявшись по лестнице к мезонину, она помахала рукой:
— Тебе мальчики передавали привет. Они к тебе заглянули, но будить не решились… Я им сказала, что они поступили мудро.
Следующие несколько дней были для нас безоблачными. Юлий дважды уезжал по делам, а остальное время сидел взаперти и работал, никто нас не беспокоил, и мы совершенно забыли, что на свете бывают заботы и огорчения.
Наталия была весела и со мной неизменно ласкова. Мы много бродили по степи и вдоль берега, иногда добираясь до еле видных из города изъеденных временем плоскогорий и до меловых прибрежных утесов, лазали там по скалам, забирались в пещеры и радовались каждому цветку и каждой травинке.
Однажды мы сидели на ступеньках у сфинкса, слегка разморившись от солнца, и смотрели, как в редкой траве шныряло несколько кошек, ухитряясь на что-то охотиться.
Ветер тонко жужжал в щелях постамента, его пение прерывалось, словно кто-то пытался играть на свирели и у него не хватало дыхания. Короткий звук… длинный… еще два длинных и снова короткий…
— Я уже научилась знать, что ты думаешь… — она водила задумчиво пальцем по шершавому известняку, — будто нам подают сигналы и просят ответить… а нам не понять.
Ветер ослабел, стало жарко, и пение стихло. Серая ящерка незаметно скользнула на камень и грелась на солнце, часто дыша и глядя на нас крохотными внимательными глазами. Что-то в нас ее не устроило, и она снова юркнула в щель.
— Мне приходят в ум сумасбродные мысли… почему бы не поселиться где-нибудь здесь, у моря, вот в таком тихом городе… в нем есть тайны и давний-давний покой… бросить всю суету, ходить вечерами к морю и слушать его голоса… или сидеть тихо дома, смотреть, как в саду засыпает зелень… а потом по лунным квадратам танцевать на полу…
Жужжание ветра возобновилось, она замолчала и стала прислушиваться.
Мы ушли, и я думал, разговор этот забудется, но вечером она о нем вспомнила. У нас стало привычкой заплывать по ночам в море и подолгу болтать, глядя в звездное небо и держась за руки, чтобы нас не отнесло друг от друга.
— Знаешь, я не могу забыть те звуки… то пение ветра… мне все кажется, оно что-то значило, и тоскливо от этого… как потерянное письмо…
— Сколько можно помнить о такой глупости. — Я чуть не сказал это вслух, но каким-то змеиным инстинктом понял, что нельзя выдавать раздражения.
— Ты суеверна, как средневековый монах, — я поймал себя на том, что копирую интонации Юлия, но избавиться от них уже не мог, — ты полагаешь, ангелы от безделья удосужились выучить азбуку Морзе?
— Не кощунствуй, — она засмеялась, но смех был нервозный, — я боюсь, когда так говорят… смотри, какое черное небо… вдруг пройдут по нему лиловые трещины, зигзагами, как по ветхой ткани… и дальше все будет очень страшно.
Я промолчал, чтобы дать ей самой успокоиться. Как она взвинчена… отчего бы это…
Мы немного отплыли к берегу, и она заговорила о другом, но я уже чувствовал тончайшую, еле уловимую отчужденность в каждом ее слове:
— Стоит мне попасть в море, как я чувствую себя морским зверем… земля делается чужая и странная, а море становится домом… и мне кажется, если я захочу, то смогу раствориться в море… и это не страшно… и никто бы ничего не заметил, никому бы не было больно… даже ты сейчас не заметил бы.
Меня больно царапнула последняя фраза, но вскоре она забылась, и потом вся эта неделя мне вспоминалась совершенно счастливой. А конец ее, как ни странно, обозначился вечером, который был задуман и начинался, как веселый и праздничный.
Мы привыкли к тому, что соседка наша, Амалия Фердинандовна, по утрам или днем приветливо улыбалась со своего балкона, иногда затевая короткие разговоры о пустяках. Я ни разу не видел, чтобы она выходила из дома, и мне стало казаться, что она существует исключительно на балконе. Возле нее обычно, если они не шныряли в это время по саду, были ее белые кошки, Кати и Китти. Как она объяснила нам все с того же балкона, они названы так не из кокетства, а потому что в ее семье, живущей в Крыму уже чуть не сто лет, всегда держали двух кошек, и всегда их звали Кати и Китти. Из других признаков жизни в ее доме раздавались звуки рояля и довольно приятное пение — она в свое время училась в консерватории, пока не вышла замуж за начальника всех телеграфов и почт этого захолустного района. Несмотря на возраст и полноту, она не потеряла привлекательности, и ее пухлые губы и небесно-голубые глаза сохраняли детское выражение. Ее мужа мы не видали: он был в Москве на курсах, где людей с дипломами юристов превращали в профессиональных почтмейстеров.
В тот день, как обычно, она утром нам помахала с балкона, но позднее, к вечеру, случилось невероятное: она к нам спустилась, и не просто спустилась, а, радостно улыбаясь, зашла в наш сад. Это произвело на нас такое же впечатление, как если бы кошачий сфинкс слез со своего постамента на берегу и явился к нам в гости к чаю.
— Я вас всех троих приглашаю в мой дом! Сегодня день моих именин, день моего ангела!
В их семье дням рождения не придавали значения, но зато именины всегда чтились свято.
— Только пусть это будет секрет между нами. Майор Владислав, — она так называла Крестовского, потому что он когда-то учился вместе с ее мужем, — майор Владислав, он очень обидчивый, но если позвать его, нужно звать прокурора, а тогда еще и других. Они все так много пьют водки, и потом будут ссориться и за мной ухаживать — я без мужа не могу с ними справиться!
Стол был накрыт в полутемной гостиной. В приятной прохладе поблескивала полировка рояля и овальные рамки на стенах — из них смотрели на нас пожелтевшие фотографии: бравые мужчины с усами и в клетчатых брюках и дамы в шляпках, напоминающих корзинки с цветами. Перед иконой в углу горела лампадка.
Когда она принесла пирог с горящими свечками, стол сделался очень нарядным. Кроме главного пирога, имелось множество пирожков, кренделей и булочек и вишневая наливка в большом хрустальном графине.
Выпив несколько рюмочек, Амалия Фердинандовна раскраснелась и увлеченно рассказывала о столичных премьерах десятилетней давности, а Юлий весьма галантно за ней ухаживал и, удачно вворачивая вопросы и восклицания, превращал ее болтовню в видимость общего разговора.
У Наталии обстановка гостиной, пирог со свечками и сама Амалия Фердинандовна вызывали детскую радость, и она успевала болтать со мной, причем всякий раз, когда Амалия Фердинандовна поворачивалась в нашу сторону, она видела, как мы, ее слушая, чинно жевали, и встречала внимательный, хотя и чуть озорной, взгляд Наталии.
— Это точь-в-точь именины моих теток. Я недавно вспоминала о них и жалела, что это не повторится… Мы вот так же исподтишка болтали с сестрами, и для нас был вопрос чести, чтобы взрослые не заметили, что мы заняты посторонним… Мне сейчас подарили кусочек детства… такие же свечки на пироге, и фотографии в рамках, и сладкая-сладкая наливка…
Я радовался, что ей хорошо, и тому, что нам хорошо вместе, и внезапно возникшей особой, счастливой близости — ощущению сопричастности ее детству. Все было прекрасно, пока не появились белые кошки. Учуяв запах пищи, они незаметно проникли в гостиную, юлили и попрошайничали около Амалии Фердинандовны, и та, притворно сердясь, не могла удержаться и бросала куски им под стол. Кошкам же все было мало, они шныряли под всеми стульями, и казалось, их не две, а гораздо больше. Потом одна из них, более жирная, вспрыгнула на колени к Наталии, и она, рассеянно погладив кошку, мягко столкнула ее на пол, но та прыгнула снова, и потом еще и еще, пока я не скинул ее довольно внушительным подзатыльником. Амалия Фердинандовна насторожилась, но Наталия вдруг закашлялась, и проделка сошла мне с рук безнаказанно.
У Наталии портилось настроение, и я чувствовал, что это непонятным образом связано с кошками. Она сидела теперь немного ссутулившись, словно от холода, старалась не разговаривать, и несколько раз у нее начинался сильный кашель. А кошка упорно не уходила от нас, сновала под нами и терлась о ноги, выписывала вокруг них восьмерки. Мне раза два удалось незаметно дать ей пинка, но она каждый раз возвращалась, и мне, против всякого здравого смысла, начинала мерещиться в ней сознательная зловредность и вспоминались страшные истории о животных-оборотнях.