Заяц и его жена видели, что девочка худеет чуть не с каждым днем. Лицо ее было бело как мел, а иногда принимало болезненно-желтый оттенок, пальцы стали почти прозрачными, в губах не было ни кровинки. Но по временам щеки ее пылали жарким румянцем, глаза из голубых становились темно-синими, а губы пунцовыми. В такие часы Анелька бывала весела, говорлива, охотно бегала, хваталась за всякую работу.

Ягна думала, что это признаки здоровья, но Зайца этот лихорадочный румянец и возбуждение тревожили больше, чем обычная бледность Анельки.

Юзек часто вспоминал мать, сердился, что она не едет, плакал. Анелька старалась чем-нибудь отвлечь его, никогда при нем не говорила о матери. И только один раз, поздно вечером, когда Ягна, управившись со всей работой по хозяйству, сидела на пороге дома, бормоча молитву, Анелька, сев рядом, положила голову к ней на колени и тихо заплакала.

Прошла неделя, а ни матери, ни вестей от нее не было. Даже Шмуль не появлялся.

Анелька, насколько хватало сил, делала всякую домашнюю работу, отчасти из желания помочь хозяевам, отчасти — чтобы убить время. Она растапливала печь и варила в двух горшках обед на всех (чаще всего картошку и кашу), носила воду из колодца, задавала корм волам, коровам и курам. Она даже пыталась стирать белье, свое и Юзека, хотя это ей было труднее всего и плохо удавалось. Напрасно Ягна запрещала ей делать то, что ее утомляло. Бросив одну работу, Анелька хваталась за другую с упорством, которого ничто не могло победить.

Но бывали дни, когда она не только работать, а и ходить не могла. Тогда она лежала на топчане и читала присланную матерью книжку или, закрыв глаза, мечтала.

В ней теперь трудно было узнать прежнюю Анельку, веселую и счастливую. Она пожелтела, исхудала. Волосы ей трудно было расчесывать сломанным гребнем, и они были всегда растрепаны. Единственное платьице, когда-то розовое, совсем вылиняло. Чулки, присланные тетушкой Анной, были ей велики, башмаки износились. У этой все еще красивой девочки был такой изнуренный и жалкий вид, что даже ее отец заплакал бы, если бы увидел ее теперь.

Чем больше убывали ее физические силы, тем лихорадочнее кипели в ней всё новые мысли и чувства. Воображение рисовало ей многое такое, о чем ей никто никогда не говорил, она слышала музыку и какие-то голоса. Ей открывался новый, иной мир — может быть, то небо, о котором она все чаще думала.

Не раз хотелось ей рассказать кому-нибудь о своих видениях, но мешала застенчивость. А между тем по временам она чувствовала, что напор невысказанных чувств разорвет ей сердце. Это особенно стало тяготить ее с тех пор, как она прочла стихи в книжке, привезенной Шмулем.

Однажды тоска мучила ее больше, чем всегда; она ничего не могла делать, дома не сиделось, тянуло на волю. Она побежала на один из холмиков, кольцом окружавших лощину, где стоял хутор. Здесь она посидела, жадно вглядываясь и вслушиваясь во все вокруг, — и начала писать.

Это были первые стихи, сочиненные Анелькой. Вот что она написала:

Жаль мне дома родного,

Что стоял у пруда,

Жаль сада, беседки,

И каштана в саду,

И душистых цветов, что кланялись мне,

И птиц, клевавших крошки

На моем окне.

Жаль мне всего, и оттого я грустна,

Плачу не раз и на горку выхожу.

Может, отсюда увижу наш дом,

Хоть издали на него погляжу.

Все смотрю, но не видно ничего.

Бог облаком заслонил наш дом.

Как-то раз Юзек, вспомнив мать, расплакался и стал просить Зайца, чтобы он отвез его к ней. Анелька старалась утешить мальчика, показывала ему крольчат — ничего не помогало. И только когда она стала читать ему вслух стихи из книжки, Юзек успокоился и заснул.

В тот день расстроенная Анелька написала такие стихи:

Юзек, видно, сестру не любит,

Постоянно ее огорчает,

Играть не хочет и плачет.

Не плачь, Юзек, вернется мама,

Привезет тебе игрушек,

Купит фарфоровую куклу,

Ты так любил играть с нею.

Снова заживем все вместе,

Папа уж нас не покинет.

Будет у нас дом и садик.

Не плачь, Юзек, вернется мама.

Тише, дай мне послушать,

Не лает ли где-нибудь Карусь…

Ах, Юзек, я и забыла,

Что он, бедняжечка, умер.

Сядь, будем стишки сочинять,

И черные дни пройдут скорее.

Погоди, я утру слезы.

Они мне видеть мешают.

Когда Анелька ослабела до такой степени, что уже не могла ходить далеко, она целыми часами сиживала у ворот и смотрела на дорогу к лесу. Она видела, как желтые аистята высовывали головки из гнезд, словно звали родителей, охотившихся на болотах. Она слушала жалобы Ягны и молча, неподвижно сидела под холодным ветром до позднего вечера, когда над болотом начинали плясать блуждающие огоньки.

И все впечатления, все чувства, волновавшие ее в такие дни, она изливала в стихах:

Дует ветер так, что вздыхают стены,

А звезды дрожат и жмутся друг к другу.

Шумит лес, и плачут аистята.

Им и в гнездах холодно без мамы.

Ветер слезы их унесет к болотам,

Туда, где шумит сухой камыш на кочках,

Шепнет матерям, что тоскуют птенцы,

И они вернутся… Счастливые птицы!

На пороге плачет старая мать,

Вздыхает отец от горя:

"Ох, не вернутся детки наши,

Как вернулись аисты к аистятам".

Но только задремлет несчастная мать,

Летят души детей к родным местам.

Всемогущая божья рука

Отпускает их на землю,

Как выпускает добрый человек

Пугливых птичек из клетки.

В городе грустит наша мама без нас

И не слышит, как мы вздыхаем,

Добрые духи, возьмите нас

И отнесите к Маме!

Со дня отъезда матери прошло почти три недели. Ниоткуда не было никаких вестей. Заяц с женой сильно тревожились, не понимая, что случилось с пани, а больше всего заботила их участь оставленных на их попечение детей. Деньги все были прожиты, продукты — на исходе, и незадачливым обитателям уединенного хутора грозил если не голод, то тяжкие лишения.

Анелька так уже ослабела, что не вставала с постели. Она ела очень мало, целыми днями молчала, не читала больше, и даже проказы Юзека не вызывали у нее улыбки. А мальчик бегал в отрепьях и дырявых башмаках по окрестностям и так упивался новыми впечатлениями и свободой, что не замечал ни холода, ни жары, забывал об отдыхе и даже о сестре и матери. Домой он прибегал только тогда, когда ему очень хотелось есть, а все остальное время проводил в лесу или на болотах.

Так все обстояло на хуторе, когда однажды здесь появилась крестьянская одноконная телега, на которой, кроме возницы, сидела женщина в темном платье. Заяц, убиравший на лугу сено, бросил работу и побежал навстречу телеге в надежде, что это едет пани. Но, подойдя, он увидел незнакомую женщину, которая тотчас спросила:

— Ну, как дети?

Заяц посмотрел ей в лицо и сказал:

— Панич ничего, прыгает, а паненка совсем расхворалась.

— Больна? Вот беда-то! А что с ней?

— Где же нам знать, милостивая пани? Расхворалась так, что с постели не встает, и все. — Потом прибавил: — А может, вы от нашей пани? Как же она там? Паненка сильно скучает, и мне так думается, с того она и захворала.

— Бедняжечка! — прошептала приезжая, утирая глаза, но на вопросы Зайца ничего не ответила.