Тетка Анна тем временем успела возобновить знакомство с панной Валентиной и, позабыв о холодном приеме в доме родственников (ей не могло прийти в голову, что ее приезд будет иметь влияние на исход переговоров с мужиками), весело болтала. Уныние и злопамятность не были свойственны ее натуре.
— Ох, моя милая, — говорила она, — нужно верить в предзнаменования… У меня, к примеру, на одной неделе два предзнаменования было. Один раз снилось мне, будто вся я, извините, завшивела. Ого, думаю, значит, настал в моей жизни решительный час. Хотя, признаться, в сны я не верю. Вши означают удачу. А ведь я всегда только о том и молила бога, чтобы он послал мне на старости лет место экономки у какого-нибудь почтенного ксендза. Поэтому я вмиг догадалась, что на днях непременно выйдет мне такое место. И знаете, пани, я даже рассказала обо всем пану Сатурнину и принялась искать покупателей на мою швейную машину, стол, утюг и остальную рухлядь.
— А не приснилось ли вам заодно, что это место достанется другой? — с иронической улыбкой спросила гувернантка.
— Дайте докончить… Так вот, значит, сказала я пану Сатурнину, что не сегодня-завтра уезжаю, потому что снился мне сон, а он — вроде вас, тоже капельку маловер, поднял меня на смех: «Сон может обмануть, не погадать ли вам для верности?» А я ему на это: «Смейтесь, смейтесь, а я и вправду погадаю…» И попросила одну старушку: она три раза подряд карты раскладывала, и выходило все одно: благоприятное известие от блондина и опасаться брюнетки…
— Блондин-то кто же?
— Да почтенный ксендз — седой как лунь…
— А брюнетка? — приставала панна Валентина, не переставая смеяться.
— Понятно, ваша негодная ключница, — ответила тетка.
— Она?.. Брюнетка?.. Да она скорее шатенка!
Тетка покачала головой.
— Ой-ой! Вы с паном Сатурниным — два сапога пара, словно друг для дружки созданы!
— Как он поживает? — спросила гувернантка, краснея.
— Здоров, и живется ему недурно. Все вас вспоминает.
— Он?.. Меня?.. — воскликнула панна Валентина, пожимая плечами.
Тетушка понизила голос:
— Э, не будьте такой разборчивой! Он молод, хорош собой, получает уже четыреста рублей жалованья… А как его все уважают! Ведь он просто гений! Умен, как философ, и к тому же танцует прекрасно… Раз, когда я с ним танцевала вальс…
— Вы еще до сих пор танцуете?
— Я? — спросила тетка, тыча себя пальцем в грудь. — Да мне еще сорока нет, меня не годы состарили, а работа. Вот пожить бы у какого-нибудь почтенного ксендза…
— Что, пан Сатурнин по-прежнему много читает? — перебила ее гувернантка.
— Целыми возами книги глотает, верите ли, панн! Он частенько заходит ко мне попить чайку и почитать вслух, а как он читает, с каким выражением, без запиночки! Я ему часто говорю: «Вы бы отдохнули, — ведь уже хрипите!» А он: «Рад бы, но (и тут он всегда громко вздыхает)… но некому теперь заменить меня, нет панны Валентины…»
— Ах, перестаньте! Я терпеть не могу комплиментов, к тому же сочиненных тут же на месте! — возмутилась гувернантка.
Тетка обиженно посмотрела на нее.
— Честное слово, — она ударила себя в грудь, — я ничего не сочиняю! Он всякий раз, как встретит меня, спрашивает про вас…
— Он, должно быть, забыл, что я вовсе не красавица…
— А на что вам красота?.. Он преклоняется перед вашим умом! Послушайте, что я вам еще скажу: раз, когда он мне уж очень надоел своими воспоминаниями, я сказала ему прямо: «Женились бы вы на ней, и делу конец, а то все уши нам прожужжали пустыми разговорами». А он в ответ: «Да разве она пойдет за меня?» И лицо у него сделалось такое жалостное, верите ли, пани, что я чуть не расплакалась. Тут меня словно осенило: глянула я ему в глаза, вот как вам сейчас, похлопала по плечу и говорю: «Дорогой мой, хоть вы и не верите в предчувствия, но помяните мои слова: я еще дождусь места у какого-нибудь почтенного ксендза, а вы с ней поженитесь…» Так ему и сказала, моя милая…
— А он что? — спросила панна Валентина.
— Он?.. У него лицо было точь-в-точь, как у вас сейчас…
Панна Валентина вскочила из-за стола.
— Я вижу, вы только о том и думаете, как бы устроиться к ксендзу да людей сватать…
Тетка обняла гувернантку и спросила, заглядывая в ее потупленные глаза:
— А разве я плохо сватаю?.. Разве у меня не легкая рука?.. Плутовка вы, панна Валентина!
В этот момент тетке сообщили, что лошади поданы и вещи ее уже увязаны.
— А где господа? — спросила она. — Мне хотелось бы увидеться с ними и поблагодарить…
— Ясновельможный пан спит, а пани нездорова, — ответил лакей.
Такое пренебрежение глубоко огорчило бедную родственницу. У нее задрожали губы.
— Нечего сказать, хорошо вас родня принимает… — заметила панна Валентина.
— Э, я на них не в обиде! Они господа, а я простая швея. Сами теперь расстроены своими делами, нет у них ни времени, ни средств помогать другим, не до того им!
Она поцеловала красную как кумач панну Валентину и, пройдя через заднее крыльцо во двор, направилась к телеге.
Вдруг навстречу ей из-за угла выскочила Анелька и, схватив ее руку, горячо поцеловала, шепча:
— Я всегда буду вас любить, тетя!..
Та от неожиданности залилась слезами.
— Благослови тебя бог, деточка! — проговорила она. — Ты истинный ангел!..
Но девочка уже убежала, боясь, как бы ее не увидели.
В тот вечер панна Валентина накрошила воробьям двойную порцию хлеба. Убедившись, что поблизости никого нет, она оперлась на подоконник и запела, фальшивя:
Расскажите вы ей, цветы мои,
Как от любви я страдаю…
Относилось ли это к той, которая сватала ученую деву пану Сатурнину? Это так и осталось неизвестным.
Пение, напоминавшее скорее кашель, чем излияния влюбленной души, поразительно не гармонировало с настроением окружающих. Хозяин дома, прежде такой веселый, был печален; самая жизнерадостная из домочадцев, Анелька, тоже грустила: зато та, чьи уста до сих пор раскрывались лишь для резких замечаний да наставлений, пела. Из этого видно, что в мире радость никогда не умирает. Погаснув в одном сердце, она вспыхивает в другом.
Глава шестая
Было воскресенье. Над дорогой, обычно почти безлюдной, клубилась пыль, поднятая множеством телег и ногами набожных прихожан, шедших домой из костела. Временами нельзя было различить ничего, кроме серого неба да белесого тумана, который поднимался вверх, как дым пожарищ. Когда же пыль относило ветром в сторону, на дороге виден был длинный ряд повозок, телег, пешеходов. Порой на зеленом фоне полей мелькала белая лошадь, или чья-то плахта белела среди темно-коричневых сермяг, или алым пятном горел бабий платок рядом с темно-синим сюртуком. И эта живая цепь все время двигалась. Где вилась она змеей, где была прямая как стрела, а где рассыпалась в беспорядке на отдельные звенья и, наконец, впадала в образовавшийся на дороге затор, как ручей впадает в пруд. В этом месте уже не видно было красок окружающей природы — только желтела солома, серели доски телег да сливались в пеструю массу коричневые сукманы, желтые шляпы, женские платки и юбки ярчайших цветов.
Ветер разносил далеко стук колес, крики мужчин, визгливые голоса женщин, конское ржанье. Толчея эта происходила около большого белого строения с гонтовой крышей. Навес над входом поддерживали четыре довольно массивных столба, суженные кверху и книзу, а посредине — бочкообразные. Это была корчма, которую арендовал Шмуль, и здесь люди подкреплялись на обратном пути из костела.
У корчмы телеги стояли вплотную, так что задевали друг друга осями, и дышла одних втыкались в решетки других. Лошади, у которых к мордам были подвешены торбы с сечкой, изгибали шеи и, нетерпеливо двигая губами, тщетно силились дотянуться до корма и утолить голод. Те, которым больше повезло, совали морды в стоявшие перед ними возы и с наслаждением жевали чужое сено. Один гнедой мерин с облезлой спиной хотел последовать их примеру и, соблазненный запахом сена, все время пытался повернуть голову к стоявшей сбоку повозке. Но мерин этот, кривой на левый глаз, тыкался не в сено, а в морду сердитой лошаденке, и та визгливо ржала, прижав уши, и кусала бедного инвалида.