– Тук-тук. Нового соседа примете?

Новый сосед, застенчиво улыбаясь, объяснил, что попал в купе с тремя кумушками, которым такой сосед как-то совсем не показался. Вот они его, значит, и… Вы, надеюсь, не выгоните?

Лена, честно говоря, любила усачей татарского происхождения еще меньше, чем амбалов – была на то пара веских причин, относившихся к проживанию в общаге на первом курсе пединститута. К тому же дяденька был в застегнутом костюме из черной джинсы, в такую-то жару, тек лицом и исходил совершенно нестерпимым запахом одеколона, почему-то напомнившим Лене газировку с сиропом за 3 копейки из обгрызенного стакана и леденцового петуха в толстом целлофане. Но рефлексировать по поводу усов и чукотской закутанности она не стала, поскольку именно в этот момент уязвленно решала, как относиться к коварству соседки, променявшей их на явно несимпатичных кумушек. В итоге Лена повела плечом и вежливо сказала: «Ну что вы. Располагайтесь.»

Дядька явно обрадовался, задвинул небольшой рыжий портфель под полку и сообщил, что звать его Сергей Ризаевич, и что едет он в командировку в Архангельск. Евсютины на эту сенсацию никак не отозвались, поэтому усатый взялся за индивидуальную проработку. Осведомился у Лены, можно ли детям конфеты (Лену этот вопрос за последние минуты порядком утомил, поэтому она снова пожала плечом и отвернулась к окну – до Юдино осталась минут десять). Спросил у Вальки, любит ли она чупа-чупс. Прожорливая дочь принялась застенчиво заламывать пальцы, а Светка, солидарно с матерью изучавшая окрестности из коридора, тихонько хихикнула. Под чупа-чупс дело потекло живее. Дяденька, ознакомившись с Валькиной автобиографией, сообщил, что его бабушку тоже звать Валентиной, а по батюшке Яковлевной, а тебя как? Не знаешь? А папу как зовут? Вовой? Ну, значит, ты Валентина Владимировна. Вэ Вэ. А у меня сын Станислав. Представляете, кошмар какой, Эс Эс получается, сказал он явно для Лены. Лена не отреагировала, и Сергей Ризаевич продолжил: а маму как звать? Не скажешь? Ну ладно, пусть тайна будет. А вы куда, к папе едете? Нет? А куда? В Москву? В Череповец? А где это – Череповец? Ах, там… Ну да, все правильно. А папа твой где? Правильно, на работе. Мой тоже, когда мелким был, выучился – на работе. Очень удобно: теща звонит, где папа, спрашивает – а я чисто отдохнуть во двор спустился, с ребятами там, пиво, все такое, понимаете. А Стаська говорит: на работе! – объяснил он, беззвучно захохотав и снова явно обращаясь к Лене. А это твоя сестра, да? Старшая или младшая? Да ну. Не может быть. Правда, что ли, старшая? И в школу ходит? Кошмар какой. А звать ее как? Ага. А чупа-чупсы она любит? Свет, а Свет. Тут разведка донесла, что ты чупа-чупсы любишь. Вот, возьми, пожалуйста. Я понимаю, что жарко и сладко, но у меня и кола где-то есть. Сейчас достану.

Тут Лену этот сладкий мужичок достал. И запах его, и завидное умение без мыла влезть куда угодно, и реакция ее девок. Ладно Валька, мелкая дурочка, но все равно ведь система свой-чужой работать должна, а тут вон – чуть не на колени джинсовые забралась. Самое обидное, что Ризаевич этот снайперски сумел подцепить гордую Светку на единственно возможный крючок. Из всех светкиных недостатков пристрастие к шипучкам было самым необоримым – и вот она уже вплыла гаммельнским полушагом в купе и присела в ожидании идиотской колы, от которой только больше пить хочется. Лена уставилась в улыбающееся усатое лицо и спросила – может, слишком резко, но хватит, наверное, уже:

– Вы переодеваться сейчас не будете?

– Да нет, вот Юдино проскочим, и тогда, пожалуй…

– Тогда, с вашего разрешения, мы переоденемся, – сообщила Лена и подумала, что сейчас она девкам такое выдаст – до Вологды будут на каждый вздох разрешения спрашивать.

– Так Юдино же, станция сейчас, – сказал Сергей Ризаевич, упорно улыбаясь.

– Ничего страшного, зато качать не будет. Вы позволите? – слегка повысив голос, осведомилась Лена.

– Ой, ну что за спешка, в самом деле. Вот Юдино проскочим, и тогда, – успокаивающим тоном завел сосед, и этого тона Лена вынести не могла.

– То есть вы решать будете, когда нам переодеваться? В таком случае, – решительно поднимаясь, сказала она уже в почти скандальной тональности, – я немедленно иду к проводнику, и вы пробкой вылетаете из нашего купе!

Лена, сделала неловкий шаг к выходу, минуя ноги испуганной Светки – и тут же дверь в купе с грохотом затворилась. В полуметре от носа Лены. Она замерла, лихорадочно соображая, что происходит – толчков, способных толкнуть дверь по пазу, вроде не было, значит, кто-то нечаянно закрыл ее снаружи. Лена схватилась за ручку и сильно дернула, едва не потянув плечо. Дверь не шелохнулась. А голос за спиной произнес:

– Елена Викторовна, я вас умоляю, не надо так беспокоиться. Проедем Юдино, дождемся Владимира Геннадьевича – и все будэ чотко.

Вовкина фраза вспыхнула в голове Лены, как искры от оплеухи. Она медленно обернулась. Сергей Ризаевич сидел, небрежно опираясь спиной о стенку и слегка обнимая за плечи притихшую Валю. Левой рукой он вытягивал из нагрудного кармана бордовое удостоверение.

6

Казань.

20 июня

Придорогин не смог бы обойтись без своего человека в Казани – это было очевидно, и к доктору не ходи. И Гильфанов знал, где его искать – помимо родной конторы никто необходимых Придорогину кондиций воспитать просто не мог. Впрочем, Придорогин ничего мимо родной конторы и не видел, она ему как контактные линзы была.

Против того факта, что счастливцем оказался Евсютин, медицина также была бессильна. Достаточно было взглянуть на сияющую значительным бронзовым отсветом морду скромного заместителя начальника второго отдела, чтобы понять – от большого светила это отсвет, от очень большого. Конечно, Евсютин сдерживался как мог, а мог неплохо. Но все равно ситуации порой возникали вполне клоунские. Как, например, в начале июня, когда Гильфанов ненадолго забежал в отдел и тут же был вызван к начальству, а в приемной Уткина оказалось, что председатель чем-то занят и просит пару минут подождать. Лидия Михайловна сообщила это с традиционным сочувствием к Гильфанову (руководство конторы и приближенные к нему люди были в курсе, что гильфановская команда второй месяц пахала по какой-то сверхважной и сверхсекретной теме, и отвлекать ее на текучку и протокол было негуманно) и неодобрением к обстоятельствам, заставляющим главу конторских аналитиков терять драгоценное время.

Потеря оказалась незначительной – уже через минуту из-за начальственной двери появился Володя Евсютин. Вышел он неправильно. От начальства положено выходить с облегчением, или с горящей задницей, или с жаром в глазах, каковой жар является только бледным бликом кипения мыслей в мозгу, заваренном начальственным распоряжением. Евсютин вышел как ревизор от подопечного – деловито и сосредоточено, так, словно за спиной остался не грозный генерал Сан Михалыч, а оперуполномоченный райотдела, только что подвергшийся строгой, но справедливой проверке. А когда увидел скромно листавшего газетку Гильфанова, не бросился пожимать ему руку, а кивнул – причем не с обычной сдержанной и уважительной, а широкой и ехидной улыбкой. Гильфанов, секунду подумав, заулыбался в ответ и сделал ручкой. Евсютин в ответ открыл наружную начальственную дверь и сделал приглашающий жест, словно ласковый швейцар. Гильфанов покосился на Лидию Михайловну. Та была тетка ушлая, явно сообразила что-то, что не до конца еще сообразил Гильфанов, а потому внимательно изучала лежавший перед нею карандаш, не рискуя поднять глаза. Ильдар подумал, что не он этот идиотизм начал, не ему и рыпаться, а потому без спешки, но и без выпендрежа сделал два шага к двери, подавил желание похлопать Евсютина по плечу или там сунуть монетку, и просто вошел в кабинет.

В кабинете тоже была арена с опилками: Уткин сидел в развернутом кресле спиной к двери и внимательно изучал портрет Придорогина. Придорогин был строгий и слегка насмешливый. Уткин был усталый и слегка злой. Беседа с ним заняла пять минут, причем первую Гильфанов пытался въехать, зачем его вызывали. Затем он сообразил, что общение с предыдущим собеседником не оставило председателю ни сил, ни желания заниматься рутиной. И принялся слушать Уткина, который длинными ни фига не значащими фразами о чем-то, кажется, просил Гильфанова. Понять, о чем речь, было невозможно. Ильдар и не понял – а догадался, что Уткин, оказавшийся промеж двух конкурирующих, получается, фаворитов двух без пяти минут враждующих великих руководителей, пытается уговорить их (фаворитов) быть как бы поаккуратнее. Миновав очередной округлый пассаж, Гильфанов кивнул, заверил любимого Сан Михалыча, что проблем нет и не будет, и поспешил откланяться. Уткина Гильфанову было почти жаль, но зато теперь его смело можно было вынести за скобки любого уравнения из множества, последние месяцы сверлившего извилины Ильдара вдоль и поперек.