Но вот эту неделю мне нужно точно знать, что происходит. И видишь, какая зараза, верить уже никому нельзя. Булкин везде татар насажал, а русских купил. Почему у вас до сих пор КГБ, а не УФСБ? Потому что Уткин такой хитро-желтый. Для Москвы он начальник управления, для Казани – председатель комитета, член правительства, что ты. Всех купили. Но тебя ведь не купили? – Придорогин посмотрел на Евсютина.

Евсютин снова пожал плечами.

– Не купили, я знаю. – Придорогин помолчал, потом продолжил: – Значит, Володя, тебе ехать пора, и так из-за нас ребят на собрании третий час мурыжат без света. Фимыч, они там что, кино смотрят?

– Да не первое уже, наверное, Олег Игорич, – посмотрев на часы, сказал Василий Ефимович. – Я попросил программку часа на три подобрать, это вся существенная оперативная съемка последнего полугодия. С докладами часов пять будет.

– Фимыч, ведь ни в кого верить нельзя, только в тебя – да в жену, и то от дурости, – с удовольствием сказал Придорогин. Потом всем корпусом развернулся к Евсютину:

– Володя. Ты сейчас на острие атаки. Не скажу, что от тебя зависит все. Но от тебя зависит почти все. Россия от тебя зависит, Володя, – сказал Придорогин, вставая и протягивая руку. – Ты это понял?

– Я все понял, Олег Иванович, – ответил Евсютин, отвечая на пожатие и машинально отмечая, что оно все такое же крепкое.

– Ты меня не подведешь?

«Говно вопрос», жутко захотелось сказать Володе. Последние несколько минут он холодел от восторга и сладкого ужаса, прикидывая открывающиеся перспективы. С неба по веревочной лесенке спустился добрый боженька, который вынул из складок хламиды, или в чем там боженьки ходят, билет в рай, и сказал: он твой. И умирать для этого совсем необязательно. Евсютин никогда особенно не увлекался историей, но из читанного в юности Пикуля, без которого тогда было никак, смутно помнил, что стать фаворитом императрицы в смутное время оказывалось совсем несложно. Сегодня на пикулевские сюжеты рассчитывать не приходилось: время уже года три как не считалось смутным, Придорогин сроду не был императрицей, и, наверное, уже не будет, – а сам Володя еще в ранней студенческой юности сообразил, что не обладает ни особым экстерьером, ни изощренным умом. Просто чудо случилось, масть легла. Легла так, что открыла серенькому капитану забитой спецслужбы дорогу… Куда именно, Евсютин не решался представить. Да и чего там было представлять – ему, как молодому из песенки для фильма «Цирк», открылась дорога по направлению «Везде». И ничего для этого не требовалось – только исполнять свой долг и, может, немножко держать нос по ветру, дующему из московского, а не казанского кремля. Причем опасности простыть на этом ветру не было никакой: нынешняя смута откровенно относилась к быстротекущим и была обречена на быстрое подавление. И еще ничего не сделав, Володя неведомо для всех стал фигурой повыше всего регионального начальства. Он стал Офицером, Которого Знает Президент. А через пару-тройку недель ему предстояло превратиться – ну, не в спасителя России (этой должности суждено оставаться вакантной во веки веков, аминь) – но Личным Представителем Президента. Неважно в каком качестве – да в любом, хоть помощника ассенизатора. Это не впадло, если ассенизатор – Придорогин. Что будет дальше, прикидывать было страшно до истерики. Но будем считать котлеты по мере появления мух. К слову о том, что вопрос – говно.

– Я не подведу, – сказал Евсютин.

Две секунды Придорогин не выпускал руки капитана, глядя тому в лицо. Потом хлопнул левой рукой Володю по плечу и серьезно сообщил:

– Ты уяснил, конечно, что весь день сегодня провел на собрании. Василий Ефимыч тебя вкратце с основными тезисами докладов познакомит, на всякий пожарный. О том, что конкретно тебе делать и как выходить на связь, он тоже расскажет. Рад был знакомству, капитан. Счастливо.

Володя мотнул головой, надеясь, что это у него получилось не слишком по-белогвардейски, и направился к улыбавшемуся у двери Фимычу. Что говорить, он просто не знал. На пороге Евсютин затоптался, придумывая, как бы поизысканнее попрощаться. Придорогин, с интересом наблюдавший за его эволюциями, опередил:

– Я всегда знал, что контрразведка круче разведки. Я когда капитаном был, щеки «Сашей» смазывал, а все коллеги завидовали, потому что им по должности «Шипр» полагался. А тут что, «Эгоист»?

– «Фаренгейт», – мрачно ответил Володя, мысленно проклиная всю Удмуртскую Республику с ее бескрайними просторами, Калашниковыми и «Тополями-М».

– Я ж говорю, молодец, – с удовольствием сказал Придорогин.

– Счастливо вам, Олег Игоревич, – буркнул Евсютин, чувствуя, что уши вспыхнули как рубиновые звезды Кремля, и юркнул в любезно открытый Фимычем проем.

3

Казань.

29 мая

Вольно Бернесу было петь про Константина, который тихим голосом поет (ба-пум-ба-пум-ба-пум-ба). Константины повывелись с тех пор вместе с семиструнными гитарами. У шестиструнки требования пожестче. Если мужская компания, то с гоготом «Дембеля» и «По тундре». Если смешанная – макаровский «Костер», или «Осень» ДДТ – благо, на блатных аккордах. (Про репертуар женских компаний не знаю, не скажу. Да и негоже лилиям петь, темперамент не тот. Хотя это уже сексизм. Не, просто дамы умнее и прагматичнее – и времени на инфантильную туфту не тратят. Всякая женщина изначально взрослее всякого мужука, хоть ей даже двенадцать, а ему – сорок пять.)

Это общий случай. Если кто чуть получше инструмент держит – Розенбаум. Брел как посуху старик. До зубной боли. А надо терпеть – вежливость.

Я и терпел. Именно Розенбаума, и именно про старика, который как посуху (ну и «Вальс-бостон», куда уж без него). Но двумя порциями дело не ограничилось. Марат, хитро оглядев публику, начал романтический перебор, неумолимо переросший в шорох, который в плавнях. Публика восторженно приготовилась грянуть «Бежать так бежать, лежать так лежать», а я пробормотал «Ты еще крепкий старик, Розенбом» и сбег на кухню. Попить так попить. Мое счастье, что зарядившие дожди отменили празднование на свежем воздухе – на даче-то незаметно не убежишь. Зато в полевых условиях рука кулинара особо не размахнется: три салата, шашлык да вафельный тортик. А в квартирных условиях кулинар оказался беспощаден: одних салатов было пять штук, не считая зимнего и «шубы» (чего их считать, когда без них праздников просто не бывает) – а к ним еще густая – ложка стоит, а слюна падает – солянка, картошка с мясом под майонезом и сыром, по-французски, рыба трех видов и курица двух, жареная и копченая. Впрочем, курицу и еще десяток неперечисленных подблюдок я оценил только визуально, потому что был критически обожрамшись и кюхельбекерн. А тут еще Розенбаум. Всепобеждающее сочетание. Так что прогулка была абсолютно необходима. Хотя бы до кухни.

Бдительная Гулька на бравурном припеве улизнула следом, посмотрела на мое мужественное, а потому скупое на эмоции лицо и сказала:

– Морда ты кривая. Невежливо же. Потерпи немножко-то.

– Терплю, коза, – смиренно ответил я. – Осс.

– Осс – это большой полосатый мух, – поправила образованная Гуля. – Долго не сиди, без тебя скучно.

– А со мной весело, – констатировал я (зря Константина вспомнил, теперь привяжется). – Иду уже, иду.

– Ну иди.

– Ну иду. Попить-то дай, – возмутился я и демонстративно принялся искать не пригодившийся до сих пор за праздничным столом заварочный чайник.

– Пьяница. Тихо сам с собой, – с жалостью сказала Гулька и гордо, не обращая внимания на мои пьяные щипки и пьяные укусы в область шеи, удалилась на звуки пешеходов, которые пусть себе бегут неуклюже. Похоже, смешанная, но не взбитая команда в очередной раз вспомнила, по какому поводу все мы здесь так здорово набрались. Повод был довольно округлый – Аскару Хайруллину натикало 35. А это, я вам скажу, нечасто бывает.