Я записываюсь в скауты, но как-то раз, когда мы, сидя вдвоем или втроем в штабе, хотим повторить химический опыт, увиденный накануне, вспыхивает пожар.

Так как хожу я очень быстро, я много узнаю о городе за выделенное мне время, но мои опоздания накапливаются, и я возмещаю их тем, что столь же быстро схватываю на занятиях и выполняю контрольные работы.

Но математика изобилует для меня все более враждебными терминами, тем более угрожающими, что я ощущаю себя на краю истины и реальности, которые помогут мне постичь иную сторону мира, иной ход мысли, познать себя самого, устремившись к науке и размножению.

Прогуливаясь, я иногда захожу в церкви, но свет лампадки святого причастия больше не озаряет, не ждет меня, как в часовне нашей школы, где вся история сосредоточена в этом красном отблеске, свете Мира.

Само же религиозное обучение иезуитов не углубляет того, что я и так знаю, пережив в Жубере на собственном опыте; я вновь получаю немного удовольствия от веры лишь в присутствии своей матери с ее хрупкой величавостью, ее духами и лишь в церквях Бурга и Невеза или Сен-Жан-де-Бурне, в лугах, в воде, во время плавания, в реке, в пруду, в океане. Перед гуашью, что я рисую, в книге, которую читаю, да еще в музыке.

Теперь у нас есть проигрыватель, и брат моего отца отдает нам большую часть своей коллекции пластинок на 78 оборотов: Моцарт, «Симфония соль-минор» в исполнении Бичема[258] «Диссонанс-квартет» в исполнении музыкантов Лёвенгута[259], «Концерты для флейты» в исполнении Марселя Моиза[260]: мы дышим в такт с ними, в саду, на природе, на велосипеде, во время плавания, когда кричим, поем, окликаем птиц и смеемся, почти задыхаясь.

Впервые получая право на один франк карманных денег в неделю, я наконец осознаю, что же такое деньги: они нужны даже королям для строительства дворцов и ведения войн, но я также осознаю, что живем мы очень скромно, что пансион обходится недешево, и мечта о том, чтобы поскорее начать жить на собственные средства, усиливается во мне сексуальным влечением, вызывающим желание воспользоваться своим телом. Иными словами, тем, чем наделили меня природа и сам Господь, ну а все остальное, латынь, древнегреческий, французский, история, религиозное наставление даны мне моим классовым происхождением, которое я начинаю отвергать вместе со всеми его жестами, словами, формальностями.

*

Молодой подручный на три года старше меня, приехавший со своим начальником оценить и распланировать работы по ремонту штаба, отзывает меня в сторону и предлагает сигарету, которую я выкуриваю полностью: когда мне становится дурно, он прикладывает руку к моей шее и укладывает меня на почерневший строительный мусор:

- Полежи здесь, я скоро вернусь, после службы... Хочешь со мной дружить?

Он возвращается, говорит, что заберет сестру, которой нужно «закончить с клиентом», вновь уходит, головокружение растет, но внутри я очень взволнован; вот и они: он с белокурой шевелюрой, зачесанной за красные уши, она невысокая брюнетка с красными губами, звонким голосом; в черных штанах и с искусственной лисой на шее. Они поднимают меня, она ведет нас в «снэк-бар», где на синей «формайке» ест «стейк». Он снимает мех с ее шеи и обматывает вокруг своей, поверх своих полуголых плеч. Она:

- Правда, красивый у меня брат? Голова сияет, как солнышко.

В следующее воскресенье, перед прибытием автобуса из Анноне в Сент-Этьен, я торопливо роюсь в шкафу своей матери, беру там мех настоящей лисы и запихиваю в чемоданчик. На следующий день перед ужином, с лисой в кармане, возвращаюсь в сгоревший штаб, двое рабочих уже расчищают строительный мусор, я спрашиваю у них, где подручный, они направляют меня к его сестре, на улицу Мишле, напротив шоколадной кондитерской «Вайс». Я иду туда, жду, достаю из кармана мех и обматываю вокруг шеи, у тротуара останавливается черная машина, внутри трое, один, опуская окно, приглашает сесть. Я убегаю.

*

Иногда после ужина мы тайком выходим из Пансиона св. Людовика и слоняемся ночью по городу: рассматриваем освещенные витрины, пирожные, все еще игрушки, велосипеды, спорттовары, книжные магазины, грампластинки и при каждой возможности заходим в кино. В дортуаре товарищи должны отвечать вместо нас: «Здесь!», и так как крики всегда сопровождаются смехом, дежурный Брат ничего не замечает.

Еще прохладной ночью в начале весны мы поздно возвращаемся с приключенческого фильма: дверь коллежа заперта, приходится перелезать через стену; мы уговариваем самого «старого» ученика из нашей компании подставить каждому спину: едва все, кроме него, оказываются по ту сторону, мы забываем о нем; но посреди ночи один будит всех нас по очереди: мы идем к кровати нашего старичка - она пуста; мы советуемся, снова одеваемся, проходим, согнувшись, между кроватями и выбираемся на лестницу, но дверь на улицу по-прежнему закрыта: приходится опять влезать на стену, один из нас, самый низкий, остается по эту сторону и подставляет спину, тогда как другие спрыгивают с той стороны и начинают растирать нашего старичка, - ведь он еще пригодится нам для новых проделок.

В мае, на фронтонах двух «порнографических» по тем временам кинотеатров Сент-Этьена появляются афиши: «Остров голых женщин»[261] - соблазн обнаженного тела и «Кутеж в кабаках»[262] - соблазн казино и стриптиза. Мы гораздо младше, чем требуется для входа, но долго стоим, запрокинув головы, под этими цветными афишами, где полуголые женщины раскрывают над нами объятья, - что они хотят влить в наши раскрытые губы и в наши глаза? «Ты - яд»[263].

О нашей распущенности докладывают директорам Пансиона св. Людовика и Коллежа св. Михаила: нас исключают из пансиона и уведомляют родителей.

В коллеже нас по отдельности допрашивает надзиратель, в комнате без прикрас: зная, что фильмы с обнаженной натурой демонстрируются в кинотеатре на Главной улице, отец А. желает добиться от каждого подтверждения, что мы их смотрели. Он принуждает меня описать фильм, помогая вспомнить, и чем дольше он расспрашивает, тем больше у меня встает, но я держусь стойко, да и не видел этого фильма. Это продолжается до самой ночи: на улице хвойные деревья шевелятся в темноте, большая сова теряет терпение из-за хлещущих ветвей: в коридоре очень юные проезжие иезуиты умело подслушивают за дверью. Допрос длится полтора дня, мои товарищи возвращаются домой, я остаюсь в коллеже и получаю в дневнике подчеркнутый «неуд» за неделю, низшую отметку, с мотивировкой: «Ночные проказы».

Мой отец хочет, чтобы меня отчислили, но директор желает оставить меня как исключительного воспитанника.

Он показывает моему отцу предназначенную для меня комнату: угол в коридоре комнаты священников; но, вопреки мнению отца А., заинтересовавшегося мною, мой отец решает забрать меня и записать в фамильный коллеж.

*

Лето 1953 года, мать дарит мне полную Библию каноника Крампона: теперь я могу читать и перечитывать, когда и где пожелаю, невзирая на тяжесть тома, Бытие, Патриархов, Исход и т.д., читать и перечитывать рассказы о Сауле, его встрече с Аэндорской волшебницей. Я начинаю записывать небольшие добавления к слишком коротким отрывкам, в тетрадке, куда уже вношу восклицания наподобие «Me, те, adsum quifeci, in те convertite ferrum» из «Энеиды», песнь IX[264], пока мастурбирую на кровати в комнате, которую наша мать оборудует под самой крышей для моего брата и меня, или на природе, рядом с моим велосипедом - что известно об этом сопровождающим меня взрослым? Запретный плод, с девочкой я не столько желаю «мальчика», сколько томлюсь по добавочной пище (аппетит и «мальчик»: больше плоти и удовольствия в силу запрета, нежели с девочкой, нормальным желанием и рекомендованным плодом для продолжения рода), а также знанию.