— Слушай, добрый наш, прохладно становится, — сказала опять девушка пониже ростом, в беретике. — Пойдем… На две пары чулок у тебя есть? Ну и — баста! — Она почему-то кивнула на подругу, тихо рассмеялась, — слабый жар тронул лицо Меньшенина.
— А куда мы пойдем, все-таки? — спросил он, начиная догадываться — теперь тихая и робкая надежда затеплилась в нем.
— Недалеко. Десятку еще хозяйке подкинешь и порядок — комната отдельная. Ну…
— Пойдем, — согласился Меныценин. Судьба бросала ему прощальный теплый блик, и он про себя усмехнулся своей готовности.
— А я — Нина, — сказала в беретике приятным низким голосом. — Подружку Зарой зовут, у нее отец не то цыган, не то армянин, сама не знает. Понимаешь, очень застенчивая уродилась. А тебя как?
— Алексей, — ответил Меньшенин, радуясь, что его сразу же приняли за своего, запросто и по свойски, и от этого окончательно обретая недостающую уверенность.
— У нас там выпить есть, правда, совсем немножко, — с детским сожалением сообщила Нина, заботливо подтыкая под беретик выбившуюся прядку. — У нас там все как дома, Алеша, хозяйка ничего нашего не трогает…
— У меня тоже выпить найдется, — сообщил Меньшенин, хлопая себя по карману — в простеньких домашних рассуждениях Нины в беретике было что-то совсем невыносимое, хотелось броситься плашмя на асфальт и светло разрыдаться. — Целая бутылка водки, а вот еще половина… Мы сегодня богатые!
Они, миновав низкую арку, каким-то двором вышли в тихий, темный переулок, словно по дну высокого ущелья прошли вглубь, и Нина в беретике, оглянувшись и приложив палец к губам, прошептала: «Тш-ш-ш!» Она на цыпочках прокралась на крыльцо небольшого, отдельно стоявшего домика, своим ключом открыла дверь и жестом пригласила входить. По деревянной лестнице, замирая от малейшего скрипа, они поднялись наверх — здесь, очевидно, была всего лишь одна квартира, и вскоре все они уже были в небольшой передней, тускло освещенной слабосильной лампочкой под потолком, украшенной картинками из журналов и заставленной какой-то старой, вычурной рухлядью, — Меньшенин увидел пузатый шкаф, вероятно, еще екатерининских времен, со сломанными дверцами. Тотчас что-то скрипнуло, и в переднюю, Меньшенину показалось, что откуда-то из-за пузатого красного шкафа, выскользнула крохотная старушка в чепце и в какой-то совершенно необычайной одежде, в чем то среднем между русской купеческой кофтой и греческим хитоном; у старушки было плоское личико, и уши плоские, и рот плоский, и глаза плоские, и даже остро торчавший маленький носик не разрушал этого впечатления и тоже казался плоским.
, — Проходите, проходите, детки… Ох, как же я рада, — почти неслышно проворковала старушка. — Я уже и не ждала сегодня, спать собиралась…
— Здравствуйте, Ефимия Петровна, — весело и понимающе глядя на нее, ответила Нина в беретике. — У нас выпить есть… Алеша, отдай десятку — у нас такой порядок, — хозяйке плату вперед…
Понимающе кивая, Меньшенин сунулся в один карман, в другой, отыскивая деньги, отдал их Нине в беретике, а та уже вручила хозяйке. Старушка, беззастенчиво и подробно оглядев ночного гостя, привычно улыбнулась ему, — рот у нее приоткрылся и показался один кривой и плоский зуб.
— Забавляйтесь, детки, забавляйтесь, пока молоды, — сказала старушка, скрываясь за своей дверью, но тотчас высунула голову в переднюю и опять улыбнулась Меньшенину. — А водочки я выпью, коли дадите… ах, уважаю! Давно известно, черт в каждую бабу да девку ложку меду кладет, а в силу жить — Богу служить! Так-то, — добавила она с весьма игривым выражением и в лице, и в голосе, и теперь уже окончательно испарилась. Сдерживая легкую дрожь, Меньшенин дурашливо протер глаза, — уж не приснилась ли ему эта жанровая картинка, подумал он, или просто в самый невероятный момент жизнь преподносит ему нечто сокровенное, отчего ему предстоит многое понять? Ведь не может так быть, что все случайно — и худые бледные девочки, и екатерининский шкаф, и плоская старушка со своей глуповатой обещающей улыбочкой, и все случившееся с ним в последние дни, и все еще должное произойти. Все просто, не надо ждать каких-то высоких категорий, чистоты, истины, неподкупности, сама жизнь свидетельствует, что так не бывает, под демагогией велеречивых лозунгов — теплое, все поглощающее болото, и здесь каждый за себя и только за себя, а значит, его ученый шурин прав, необходимы разумные компромиссы и со своей совестью, и со всем этим отвратительным миром ханжества и лицемерия. Иначе нельзя жить, тем более надеяться на победу. А впрочем…
Он не успел додумать свою путаную мысль, — Нина взяла его за руку и с тихим смешком втянула за собой в комнату, соседнюю с хозяйской. Он увидел стол, широкую деревянную кровать в беспорядке, такой же огромный кожаный диван с вензелями на спинке и с продавленным сиденьем. У него взяли бутылки, поставили на стол и вслед за тем Зара хотела снять с него пиджак, — почувствовав у себя на плечах ее теплые, осторожные руки, он перехватил их, осторожно отвел.
— Я сам, — сказал он, стряхивая с себя пиджак, и, оглянувшись, повесил его на торчавший из стены возле двери гвоздь.
— Не бойся, — засмеялась Нина. — У нас честно, никто ничего не тронет.
— Я не боюсь, — заверил Меньшенин, подошел к столу, сел, поправил волосы. Нина принесла стопки, большой стакан, налила водки в него.
— Надо хозяюшке отнести, любит, ой как! Культурная, бывшая мамзель француженка, а любит! — сказала она с улыбкой и, накрыв стакан кусочком хлеба, вышла в коридор; Зара, сидя на диване, неотрывно, как большое и странное насекомое, смотрела на Меньшенина большими влажными глазами. И он услышал, почувствовал, впервые за много лет, благодатную тишину в себе и в то же время, потешаясь над собой же за глупую, не к месту сентиментальность, он слепо улыбнулся девушке, — ему сейчас ничего, кроме тишины и покоя, не хотелось.
Вернулась Нина, оживленно захлопотала вокруг стола.
— Обрадовалась! — сообщила она в какой-то детской просветленности. — Вот уж, говорит, сегодня и не ждала такой благодати, уж как благодарила! Ну, Зара, Алеша, давайте, я огурцов нарезала, хлеб да соль, чем не ресторан? Гуляем! Надо выпить, поздно, гостю выспаться надо, завтра рабочий день.
И у Меньшенина опять сдавило горло, он молча пододвинулся, молча взял стопку и, глядя на девушек блестящими пристальными глазами, чокнулся и проглотил водку. Нина тотчас налила еще — Меньшенин взял стопку, поднял ее.
— За вас, девочки, за то, что вы такие есть, — сказал он. — Рядом с вами хорошо и тепло, я даже не знал… Ах, милые мои, чудесные…
— Пей, пей, пей! — потребовала Нина, и ее детский носик шаловливо сморщился, а Зара, пожалуй, не произнесшая еще ни слова, тоже заулыбалась, отчего стала совсем юной, тихо захлопала в ладоши и тоже потребовала:
— Пей, пей, пей!
Выпив, он потянулся к Заре, и она сочно и с удовольствием поцеловала его в губы.
— А мы тебя сейчас разденем, баиньки-баю… а? — сказала Нина, и у него закружилась голова, у него по-прежнему сохранялось и еще больше усиливалось чувство какой-то чистоты, первичности происходящего, — он только никак не мог взять в толк, что он будет делать сразу с двумя, но и думать особенно было некогда. Его подхватили под руки, подвели к кровати, усадили. Зара, опустившись на колени, сняла с него туфли и носки, а Нина все с той же шаловливой улыбкой развязала ему галстук, расстегнула и сняла рубашку, стащила с него майку и тотчас слегка отступила, затем опустилась рядом с Зарой на колени и осторожно, кончиками пальцев, провела по извилистому бледноватому шраму на груди Меньшенина.
— Ой, страшно-то как! — сказала она шепотом. — Цепочка железная…
— Фронт, — тихо уронил Меньшенин, — просто война, Ниночка, ничего особенного. Мне повезло — живой. А цепочка — тоже память.
Нина, подняв на него застывшие, расширившиеся глаза, помедлив, упала головой на край кровати и расплакалась, нервно и часто вздрагивая узенькими плечиками. Меньшенин опустил ей на спину ладонь, ощущая беспомощность худенького тела.