Предложение это вызвало большое оживление, но кто-то резонно заметил, что армейский штаб никогда не утвердит такой операции.

— А мы должны только предупредить Харьков о ней и немедленно прервать связь, — сказал офицер.

Но с ним никто не согласился. А что было бы, если бы согласились?

Спустя несколько лет, уже в Париже, генерал Кутепов вспомнил об этом. Тогда шел разговор о судьбе, о даруемых ею каждому человеку пяти минутах, ухватив которые можно достичь наивысшей удачи. Ему напомнили то штабное совещание. Может быть, именно там он упустил свои пять минут?

— Если бы я пошел на Москву, каких бы собак на меня потом навешали в случае неудачи, — ответил Кутепов.

Но тот самый офицер возразил:

— В случае неудачи вас бы давно не было в живых, все легли бы костьми. Ну а при удаче — победителей не судят.

Может быть, и вправду они дошли бы до Москвы, как весной восемнадцатого года дошли до Екатеринодара. И легли бы под Москвой, подобно Корнилову.

Прорыв кавалерии Буденного под Касторной на стыке Добровольческой и Донской армий и Червоной дивизии на Фатеж (снова был маскарад с переодеванием) заставили белых отступать.

Как ни горько было ощущать движение исторического маятника в чужую сторону, но с каждым днем добровольцы начинали все больше понимать, что московский поход уже завершился, надо думать о спасении армии.

Наступил новый период белой борьбы. На протяжении огромного фронта в 1150 километров у белых было всего 48 400 штыков и 22 000 сабель. О сплошном фронте не могло быть и речи. К тому же, как всегда при отступлении, резко обозначились тыловые противоречия и столкновения генеральских позиций. Ко всем трудностям добавлялись вспышки сепаратизма на Дону и Кубани, где во избежание подъема цен на продукты питания запретили их вывоз за пределы областей. То есть добровольцы как бы официально объявлялись чужими.

В свою очередь генерал Май-Маевский издал приказ, запретивший на Украине преподавание в школах на украинском языке.

Все это происходило в рамках белого движения, единой борьбы с большевиками.

"Единую и неделимую" на самом деле объединяла только военная сила, да и то всегда чувствовалась разница между добровольцами, донцами и кубанцами.

В тылу же безраздельно властвовала "колдунья в шапке-невидимке". Это название журналисты из "Донских ведомостей" дали безудержной спекуляции, с которой не могли справиться ни гражданские, ни военные власти. Ни строгие приказы, ни аресты, ни реквизиции не смиряли безудержность "колдуньи". Среди арестованных были даже и офицеры. Так, в Новороссийске за хищения вина из казенного имения Абрау-Дюрсо был арестован чиновник для особых поручений при черноморском губернаторе де Роберти.

Кого было винить?

В октябре генерал Врангель приказал повесить заместителя начальника станции Царицын, весовщика и составителя поездов. Они за взятки отправляли с воинскими эшелонами частные грузы, задерживали раненых и снаряжение. Бедняги попали под железное колесо, оно изрубило их, но вокруг все оставалось по-прежнему.

Обвинять стрелочников и чиновников можно было до бесконечности.

А виноватый вместе с тем был совсем рядом.

Среди офицеров широко расходились письма Врангеля Деникину с жесткой критикой стратегии Главнокомандующего, не пожелавшего соединиться с армией Колчака.

Некоторые начинали понимать, что национальная Россия в отличие от красной не получила яркой объединяющей идеи, что деникинское правительство, Особое Совещание, — это неопределенная смесь монархистов, либералов, кадетов. Смесь малодейственная.

В середине ноября кадет Астров подал Деникину записку: "Тезисы по вопросу о политическом курсе". Он нарисовал безнадежную картину разложения Белого государства и разрыва связей между народом, армией и торгово-промышленными кругами вкупе с интеллигенцией. Требовались новые идеи, новый курс.

Но кто мог проложить этот курс?

Деникину предстояло совершить немыслимый в его положении выбор: круто повернуть от монархическо-консервативного направления к либеральному. Но это бы означало, что основные силы офицерства его бы не поняли.

Главнокомандующий был зажат историей в тиски. Ему не суждено было из них вырваться, чуда "спасения утопающего в двенадцатибальный шторм" не могло произойти.

Кутеповский корпус отступал.

Сдали Курск, откатывались к Харькову. Отстоять город было трудно фланги были оголены, постоянно была угроза окружения.

Оставляемый войсками город — жалок и беззащитен. Когда уходит одна власть и еще нет другой, наступает короткий промежуток, бездна безвластия. В этот период ни у кого нет защиты, все дозволено, и только Господь взирает с ужасом на грешных людей.

Предчувствие отхода белых повергало Харьков в тоску. Уже бездна обламывала края военного порядка, уже лихие молодцы пытались взламывать пакгаузы и грабить обывателей.

Кутепов распорядился своему конвою и охранной роте обходить улицы и вешать грабителей на месте преступления.

Казалось, что только и остается — расстреливать и вешать двуногих зверей. Полтора года гражданской войны не прибавили никому милосердия и сердечности.

Когда в Пятихатках махновцы окружили вокзал и из пулеметов сквозь окна расстреляли офицерский бал в зале первого класса, они уничтожали не просто золотопогонников, а нечто высшее, чуждо стоявшее над ними.

Высшему не было места в той междоусобице. Оно должно было либо погибнуть, либо опроститься, влезть в другую шкуру.

Кутепов предпочитал до конца оставаться самим собой и не склонять голову перед обстоятельствами. Солдафон? Хорошо, пусть солдафон. Вешатель? Пусть вешатель.

В Харькове к нему шли на приемы и нормальные люди: потребовать или попросить долг у уходящих добровольцев. Так перед ним оказался и главный инженер одного завода, выполнявшего заказы Добровольческой армии; рабочим задолжали за три месяца, а казначейство уже было эвакуировано.

Инженер смотрел на Кутепова без особой надежды. Генерал мог отказать. Кутепов поблагодарил инженера за откровенный разговор, открыл денежный ящик и выдал необходимую сумму. Он был человеком долга и понимал, что пусть они уходят из города, но все-таки они остаются.

Зима была ранняя, морозная. После сдачи Харькова Врангель сменил Май-Маевского. Отступление продолжалось. Часто на станциях можно было видеть раскачивающиеся на телеграфных столбах заиндевевшие трупы с прикрепленными к груди табличками: "Мародер".

Как будто бы возвращались те безысходные дни июльского отступления под Тарнополем, когда Корнилов пытался остановить развалившуюся армию. Впрочем, здесь еще не было краха, был надлом. Наверное, еще можно было вернуть удачу. Еще оставались за спиной армии огромные пространства, еще были храбрые и талантливые командиры — Врангель, Кутепов, Слащев, Барбович, Витковский, Скоблин. Еще не затупились казацкие шашки.

На Дону отступление должно было кончиться. По рекам Тузлов и Самбек, по их притокам были выстроены рубежи обороны с окопами и проволочными заграждениями. Оборонительный пояс окружал Ростов и Новочеркасск, железнодорожные станции и станицы.

Но пока Добровольческая армия откатывалась. Вот уже был очищен и Донецкий бассейн. Армию приказом Деникина свели в Добровольческий корпус под командованием Кутепова. Врангель был отрешен от должности.

Нет, не было удачи белым частям!

Под Новочеркасском успешно атаковал Буденного генерал Мамонтов. Генерал Гусельщиков вот-вот было уже зажал в тиски красных, а находившаяся восточнее города конная дивизия генерала Лобова должна была ударить им в тыл. Но Лобов не решился на удар и отошел за Дон. Участь Новочеркасска была предрешена. В ночь на Рождество город был оставлен.

"Звезды кровавые горят в эту Рождественскую ночь, — писала газета "Приазовский край". — Пустыня задушила наши сады, оголила наши деревья, смяла цветы. Пустыня победила. В горячке, в бреду, но мы не смеем останавливаться, не смеем падать духом. Надо нести свой крест и идти, двигаться, будить в себе и окружающих настойчивые зовы жизни. Слышишь ли, путник? Надо идти. Перевяжи свои раны, утри горький пот со своего чела, смахни налипшую пыль, и дальше, дальше".