Лолита представила себе, что надо будет о чем-то с ней говорить, что-то объяснять отцу, и заплакала, не находя в себе ни грамма мужества и силы.
А потому, чуть только услышав, что мать куда-то вышла, вскочила с кровати, быстро умылась и, наскоро побросав в сумку кое-какие вещи и убедившись, что в сумочке есть ее кошелек с приличной еще суммой в рублях и долларах, выбежала из квартиры, предварительно черкнув на листочке бумаги несколько слов:
«Мама, прости меня!
Я не знаю, как это получилось.
Я не виновата, что мы полюбили друг друга. Ты должна меня понять…
Я уезжаю. Мне надо пожить немного одной, собраться с силами и мыслями. Постараюсь скоро вернуться, или, по крайней мере, позвонить.
Проследи за агентством, скажи, что я скоро приеду.
Мама, прости! Постарайся все объяснить отцу, ладно?
Твоя Лолита!»
А через несколько минут она уже ловила такси.
— К трем вокзалам, — попросила она водителя.
XII
События сменяли друг друга с невероятной быстротой, время летело для семьи Кравцовых так стремительно, что казалось, будто все они попали в гигантский ускоритель.
Макар, еще лежа в больнице, через агентов из «Московской недвижимости» продал роскошные апартаменты на Сивцевом Вражке вместе со всей мебелью и оборудованием и тут же купил маленькую однокомнатную квартиру где-то в районе Сретенки.
Точного его адреса не знала даже Светлана Васильевна. Вернув соответствующие части денег Парксам и матери, Макар больше не считал нужным поддерживать какие бы то ни было отношения с семьей, и Кравцова общалась теперь с сыном только по телефону, раза два в неделю.
Кравцов-младший, как замечали его сослуживцы, вообще сильно изменился после выздоровления. Он совсем перестал пить, посещать ночные клубы и рестораны. Он с головой ушел в работу, просиживал в своем кабинете с восьми утра до десяти вечера, а иногда даже ночевал в редакции, составляя вместе стулья и извлекая из шкафа подушку и плед.
Он самозабвенно копался в архивах, поднимал и разыскивал документы, какие по различным причинам не могли стать достоянием общественности. С каким-то даже нездоровым азартом он брался за самые сложные, самые запутанные дела, и не было для него большего счастья, чем положить на лопатки какого-нибудь крупного чиновника, использовав самые убийственные факты и документы в своей очередной статье. В такие дни он ходил по редакции гордый и удовлетворенный, и если кто-нибудь заговаривал о его материале, с запалом восклицал: «Все они там такие! Всех их надо вывести на чистую воду!»
Иногда ему в кабинет звонили незнакомые люди, и трубка, преимущественно мужскими голосами различных тембров, то предлагала Кравцову крупные суммы денег, то угрожала скорой и безжалостной расправой. Макар тогда очень распалялся, кричал, что всех посадит, что все — продажные сволочи, и громко ругался, посылая неизвестных собеседников далеко и витиевато.
А по ночам, когда город, утомленный дневной сутолокой, затихал, парень заводил свой «Чероки», погромче врубал квадрозвук стереосистемы и под скрежет и вой крутых металлических и дэт-металлических команд носился по притихшей Москве, не разбирая дороги, иногда выплачивая огромные штрафы ГАИ и возвращаясь домой, на Сретенку, только под утро.
Люди, которые знали его раньше, очень удивлялись происшедшим в нем переменам, а так как он никому ничего не рассказывал, то пытались найти самые различные, порой нелепые объяснения тому, что творилось с Макаром. И, глядя в его воспаленные глаза, на его теперь часто небритое осунувшееся лицо, на его помятые джинсы и совершенно изорвавшиеся кроссовки, краем уха слыша рассказы про уникальные суммы, которые он платит своим осведомителям, люди кивали и соглашались друг с другом: «Плохи его дела — видимо, у Макара потихоньку поехала крыша. Он ведь уже почти сумасшедший!»
…Но про все это совсем не знала Светлана Васильевна. Сына она не видела, а разговоры по телефону, ограничивающиеся дежурными расспросами про дела и про здоровье, ничего конкретного ей не говорили. Макар становился для нее все более чужим.
Впрочем она и сама ощущала себя в эти дни будто в каком-то искривленном пространстве, в котором даже самые знакомые и приятные вещи казались уродливо измененными.
Ее муж, ее гордость, опора и любовь, перестал для нее существовать не только как мужчина, но и вообще как человек.
Она так и не решилась ему сказать тогда «Уходи!», но он ушел сам, и сам подал заявление на развод, указав как причину следующее: «Измена мужа, полная невозможность дальнейшей совместной жизни». Светлане Васильевне ничего не оставалось, как только подписать это заявление, и через некоторое время они перестали быть мужем и женой.
Кравцов сдал свою дачу, которая принадлежала ему на правах депутата, и родители Светланы Васильевны перебрались к ним, в ту квартиру, выданную в свое время в Думе, которую Кравцов через ХОЗУ успел приватизировать.
Сам Степан Николаевич, освобожденный от должности председателя Комитета и от полномочий депутата Государственной Думы, несколькими днями позже съездил в город, из которого он когда-то был избран в высший орган страны, и попросил вывести его из членов правления в тех коммерческих банках, куда были вложены его средства. Он решил полностью отойти от дел, оставив за собой только право получать немалые дивиденды от своей крупной доли, наравне с остальными вкладчиками.
Затем он вернулся в Москву, собрал несколько чемоданов, самым ценным из которых оказался кейс со спиртными напитками из его домашнего бара, и перебрался в однокомнатную квартирку, которую снял где-то в Чертаново за бесценок, пока какое-то квартирное агентство подыскивало для него подходящий вариант покупки жилья.
Квартирка на Чистых прудах его совершенно устроила, и взяв в «Столичном банке сбережений» и у «Универсальной финансовой компании» кредит на десять лет, он купил ее.
Он нигде не работал, целыми днями читая книги, которые покупал в неимоверных количествах, и периодику, которой выписывал столько, что почтальоны просили его забирать газеты и журналы прямо в отделении связи.
Светлана Васильевна его больше никогда не видела. Только изредка они перезванивались и, как добрые друзья, которые знают друг друга много лет, разговаривали о детях, о здоровье, о работе и о деньгах. Кроме этой старой дружбы, которую правильнее было бы назвать привязанностью людей, проживших рядом много лет, их теперь ничего не связывало.
Правда, Светлана Васильевна не могла бы признаться даже самой себе, что Степана она забыла навсегда, что не тоскует и не скучает по нему. Она ведь действительно его любила, и при разводе, в знак протеста, что ли, даже не посчитала нужным возвращать свою девичью фамилию; осталась Кравцовой.
Она думала о нем, просыпаясь среди ночи, и, повлажневшими глазами глядя в потолок, вспоминала их счастливые годы: рождение детей, первые успехи Степана на службе, их первую квартиру, которая полнилась любовью, нежностью, страстью…
Иногда она даже плакала, чувствуя, как неудержимо хочется ей прижаться к его родной широкой груди, но воображение тут же рисовало ей жуткую картину: к Степану нежно и страстно льнет эта девчонка, Лолита, тогда гнев и ненависть захлестывали измученное сердце Светланы Васильевны.
Она пыталась завести романы, кадрила напропалую последних неженатых мужчин из ее окружения, не гнушалась даже блеклых потасканных разведенцев, но ей они быстро надоедали, и ни разу даже не дошло у Светланы Васильевны дело до секса — она бросала их раньше, чем те успевали клюнуть на флюиды.
В общем, жизнь ее была нелегка — женщина металась и страдала, и только забота о Наташке да о старых родителях слегка скрашивали ее бытие, не позволяя надолго сосредоточиваться на душевных переживаниях.
Все, кто был связан раньше с этой большой дружной семьей, — друзья, знакомые, родственники, — все, кто знал истинную причину обрушившихся на них бед, проклинали Лолиту.