Учитель не отвечал; он гладил меня по волосам, и рука его дрожала, дрожала, касаясь то моих волос, то лба, то плеча.

Тем временем отец рассматривал голые стены, бедную кровать, кусок хлеба и бутылку с маслом на окне и, казалось, думал: «Бедный учитель! После шестидесяти лет работы вот вся твоя награда!»

Но добрый старик был очень доволен и снова с живостью стал говорить о нашей семье, о других учителях того времени, о школьных товарищах моего отца. Одних он помнил, а других нет, и они оба подсказывали друг другу то одно, то другое.

Потом мой отец прервал этот разговор и пригласил учителя пойти с нами в город позавтракать.

Учитель с чувством отвечал «спасибо, спасибо», но, казалось, колебался. Мой отец взял его за обе руки и еще раз повторил свою просьбу.

— Но как же я буду есть, — ответил старик, — этими слабыми руками, которые так страшно трясутся? На меня неприятно будет смотреть!

— Мы поможем вам, — успокоил его отец.

Тогда он согласился, покачивая головой и улыбаясь.

— Какой сегодня хороший день, — сказал он, закрывая за собой дверь, — чудесный день, дорогой синьор Боттини, я буду помнить его до самого конца своей жизни.

Мой отец взял учителя под руку, дал руку мне, и таким образом мы спустились по тропинке. По дороге мы встретили двух босоногих девочек, которые гнали корову, а потом мальчика с огромной охапкой соломы на плечах. Учитель объяснил нам, что это две школьницы и ученик второго класса; по утрам они пасут скотину и босиком работают в поле, а вечером надевают башмаки и идут в школу.

Был почти полдень, и больше мы никого не встретили.

Через несколько минут мы дошли до харчевни, уселись за большим столом, посадив учителя посередине, и принялись за завтрак.

В харчевне было тихо, как в монастыре.

Учитель очень оживился, и от волнения у него еще больше задрожали руки, он почти не мог есть. Мой отец резал ему мясо, ломал на кусочки хлеб, солил кушанье, а для того, чтобы пить, старику пришлось свой стакан держать обеими руками.

Учитель с жаром говорил о книгах, которые читали в дни его юности, о тогдашних занятиях в школе, о том, как его хвалило начальство, о новом уставе, введенном за последние годы, и всё это с сияющим от радости, раскрасневшимся лицом. Он говорил веселым голосом и смеялся почти юношеским смехом.

А мой отец всё смотрел и смотрел на него, с тем самым выражением, с каким он смотрит иногда на меня дома, задумчиво улыбаясь и наклонив голову на одну сторону.

Учитель пролил вино себе на грудь, отец вскочил и бросился вытирать его салфеткой.

— Нет, нет, синьор, я не позволю вам этого, — говорил учитель и смеялся.

Потом он произнес несколько слов по-латыни.

Под конец он поднял дрожащей рукой стакан и сказал особенно серьезным тоном:

— Итак, за ваше здоровье, дорогой синьор инженер, за ваших детей, в память вашей прелестной матушки!

— За ваше здоровье, мой милый учитель, — ответил мо отец, пожимая ему руку.

А в глубине комнаты хозяин харчевни и с ним еще несколько человек смотрели на нас и улыбались, как будто им приятно было видеть, какой праздник выдался на долю старого учителя.

Пробило два часа, и мы стали собираться в обратный путь. Учитель захотел проводить нас до станции. Отец снова взял его под руку, я нес его палку.

Прохожие оборачивались и смотрели на нас; почти все знали старого учителя и здоровались с ним.

Проходя по одной из улиц, мы вдруг услышали голоса многих мальчиков, которые хором читали по складам. Голоса эти неслись из открытого окна школы.

Учитель остановился и, казалось, опечалился.

— Вот, дорогой синьор Боттини, — сказал он, — вот что меня огорчает. Слышать голоса детей в школе — и не быть с ними, знать, что другой занял мое место. В течение шестидесяти лет я слышал эту музыку, и она стала необходима моему сердцу. Теперь я один, у меня нет больше сыновей.

— О нет, — прервал его мой отец, продолжая путь, — у вас еще много сыновей, рассеянных по всему свету, которые помнят вас, так же как я.

— Нет, нет, — с грустью продолжал учитель, — у меня нет больше школы, нет больше сыновей. А без сыновей не к чему и жить. Скоро уже пробьет мой час.

— Не говорите этого, мой милый учитель, не думайте об этом, — уговаривал его мой отец, — во всяком случае, вы сделали столько добра! Вы посвятили свою жизнь такому благородному делу!

Старый учитель наклонил на мгновение свою белую голову к плечу моего отца.

Тем временем мы пришли на станцию. У платформы стоял; готовый отойти поезд.

— Прощайте, мой милый учитель, — сказал мой отец, целуя старика в обе щеки.

— Прощайте, благодарю вас, прощайте, — отвечал учитель, беря обеими руками руку моего отца и пожимая ее.

Потом и я поцеловал старика и почувствовал, что лицо его мокро от слёз.

Отец втолкнул меня в вагон, и когда поезд готов был тронуться, быстро взял из рук старого учителя его грубую палку и сунул ему в руку свою красивую трость с серебряным набалдашником и монограммой, сказав:

— Возьмите это на память обо мне.

Старик пытался вернуть трость и снова взять свою палку, но мой отец быстро вскочил в вагон и захлопнул дверцу:

— Прощайте, мой милый учитель!

— Прощайте, сын мой, — отвечал учитель, в то время как поезд уже двигался, — да благословит вас бог за ту радость, которую вы доставили бедному старику.

— До свиданья! — крикнул мой отец взволнованным голосом.

Но учитель опустил голову на грудь, как бы говоря: «Нет, мы не увидимся больше».

— Да, да, — повторял мой отец, — до нового свиданья! Тогда старик поднял свою дрожащую руку к небу и так и исчез из наших глаз с поднятой вверх рукой.

Выздоровление

Четверг, 20 апреля

Кто бы мог сказать, когда я так весело возвращался с моим отцом из нашей прекрасной загородной, поездки, что целых десять дней я не увижу ни земли, ни неба!

Я был болен, опасно болен.

Я слышал, как плакала мама, я видел, как был бледен и как пристально смотрел на меня мой отец.

Сильвия и маленький братишка разговаривали шепотом, и доктор, тот, который в очках, стоял всё время около моей постели и говорил мне что-то, чего я никак не мог понять.

Три или четыре дня почти полностью исчезли из моей памяти, как будто бы я всё время спал и мне снилось что-то запутанное и мрачное. Мне казалось, что около кровати стоит моя милая учительница первого класса и старается заглушить свой кашель платком, чтобы не потревожить меня. Я смутно припоминаю так же, как наш учитель наклонился и поцеловал меня и при этом уколол мне щеку своей бородой.

Как в тумане видел я также рыжую голову Кросси, белокурые локоны Деросси, калабрийца в черном костюме и Гарроне, который принес мне мандарин на ветке, вместе с листочками, и сейчас же побежал домой, так как у него была больна мать. Потом я как будто проснулся от долгого-долгого сна и понял, что мне лучше: я видел, что отец и мама улыбались, и слышал, как Сильвия что-то напевала.

Да, я проснулся от долгого и тяжелого сна, и с каждым днем мне становилось всё лучше и лучше.

Пришел Кирпичонок и заставил меня впервые после многих дней засмеяться, состроив свою «заячью мордочку». Теперь, когда он похудел после болезни, она выходит у него еще лучше.

Меня навестили также Коретти и Гароффи. Гароффи подарил мне два билета своей новой лотереи: будет разыгрываться перочинный ножик «с пятью сюрпризами», который он купил у тряпичника с улицы Бертола.

Вчера, пока я спал, явился Прекосси и, не желая будить Меня, прижался щекой к моей руке, а так как он шел прямо из кузницы своего отца и лицо его было покрыто угольной пылью, то отпечаток от его щеки остался у меня на рукаве рубашки, и мне было приятно увидеть его, когда я проснулся.

Какой пышной зеленью покрылись деревья за эти несколько дней! А когда отец поднес меня к окну, то какую я почувствовал зависть при виде мальчиков, бегущих в школу, с книгами под мышкой!