— Все хорошо. А как ты?

— На бюллетене. Рекомендуют легкие прогулки и чтоб во рту не было ни капли божьей росы.

— Выдерживаешь?

— Трудно, но пока держусь.

Помолчали. Разговор не получался. Затянувшуюся паузу нарушил Лисяк.

— Знаешь, — проговорил он, не поднимая глаз на Остапа, — а ведь мы хотели ликвидировать тебя... Только не в этот раз...

— Откуда я мог знать? Скажи хотя бы — за что?

— Мне казалось, что ты всю нашу братву завалить хочешь.

— Разве было за вами что-нибудь серьезное?

— Было. Двигатели, карбюраторы и... многое другое. Ты ведь догадывался, чья это работа?

— Конечно. Знал, что твоя и Сажи. А вот «заваливать» не хотел. Думал, что есть голова у Лисяка на плечах. Жалко было упекать в тюрьму, по себе знаю, как там не сладко...

— Поверь — того Лисяка уже нет. Завязал! Только не пойму, на черта ты прыгнул в траншею? Я бы не смог. Самохвал тоже. А ты прыгнул! Неужто тебе моя жизнь была дороже своей?

— Так ты — человек. Сам знаешь, что значит человек... Ну, а если честно говорить, то думать мне было некогда. Шнур догорал — нужно было прыгать. Вот и прыгнул. А если бы сбежал, то никогда себе этого не простил бы.

Лисяк долго молчал. Потом взволнованно заговорил:

— Слушай, Остап, пока я лежал тут, рядом с тобой, много чего передумал... Еще не знал, что вся голова у меня белая. Когда увидел — как огнем обожгло. Прожил всего двадцать шесть лет и вот какое украшение заимел. Мы вместе с тобой в гостях у смерти побывали. Ты не испугался, а я от страха поседел...

— Что же ты, не знал, что от капсюля бомбы не могут взорваться?

— Знать-то знал, мало того — шестой номер вместо восьмерки поставил... И все же дрожал, вдруг сдетонирует взрыватель — вон сколько в земле пролежал!.. А ты и не подозревал, что патрон, приготовленный мной,— липовый! И все же не побоялся!.. Только тогда я понял, какой ты человек!

Лисяк замолчал. Остап попытался переменить тему разговора:

— Что это тебя на лирику потянуло. Забудем...

— Нет, ты послушай, — прервал его Лисяк. — Я тоже закончил десятилетку, и не плохое на уме было, но жизнь моя не в ту сторону повернула. А ты взял и выправил ее. На другой, можно сказать, путь поставил. Хотя он только начинается, но я твердо решил: всегда его держаться. Теперь всегда буду с тобой. В друзья не навязываюсь. Нет. Буду рядом для того, чтобы идти правильной дорогой...

Остап внимательно посмотрел на Лисяка, положил ему руку на плечо и произнес:

— Это — хорошо... Скорее бы мне поправиться да к вам, дел столько...

— Э-э, нет! Нет! Не скоро ты к нам придешь. Григоренко сказал, что на курорт тебя отправит... Ну, бывай здоров, Остап. А за нее не волнуйся.

— О ком ты?

— Будто не знаешь. О Зое. Будет под моей защитой!

В тот вечер Остап заснул рано. А утром проснулся с предчувствием чего-то светлого и радостного. Ничего, что болит голова и ноет колено, все это пройдет. Он снова вернется к своим товарищам, в свой коллектив, где бурлит трудовая, сложная и радостная жизнь. Там его место...

Утомленный возвращался Сергей Сергеевич домой. Теплая осенняя ночь укутала Днепровск.

Вот прошел еще один день. Он, как и все другие дни, был до предела наполнен заботами о плане, хлопотами о технике, а больше всего о новостройках.

«Устал? — подумал Сергей Сергеевич и улыбнулся. — А где это видано, чтобы директор возвращался домой не усталым? Такова наша доля... Когда прорабом стал Белошапка, наступило некоторое облегчение. Но сейчас опять приходится самому все проверять по нескольку раз в день. У Бегмы не все получается так, как надо. Без огонька работает человек...»

Незаметно появились другие мысли.

До сих пор еще мать в больнице. Отнесла ли ей передачу Люба?

Тяжело без матери. Кроме того, последнее время его не оставляет чувство тревоги. Он понимал, что причина этому —Люба. Ее присутствие в его доме. Кто ока для него? Почему так ревностно занимается Иринкой? Он должен был давно спросить себя об этом. Разве не замечал он порой, как черные, с раскосинкой глаза пристально и нежно смотрят на него? Конечно, замечал. Так чего же тогда спрашивать себя о ней, о Любе?.. Разве не ясно? Постой, постой? Тебе ведь за сорок, а ей — только двадцать. И любишь ты... другую... Другую? Оксану?.. Но ты же порвал с нею... Навсегда!.. Да, с Любой нужно будет поговорить откровенно...

Сергей Сергеевич потихоньку открыл дверь и тут же услышал Любин голос:

— Однажды собаки сильно потрепали лисицу, чтобы в курятник она дорогу забыла. Зареклась лиса с тех пор туда лазать, чтобы, чего доброго, не расстаться со своей шубкой. Но как-то раз, в сильную метель, заблудилась лисонька, проголодалась. Вдруг слышит — совсем рядом петух кукарекает. Еще сильнее захотелось ей кушать. Глотает слюнки, а к курятнику никак не приблизится. Петляет, петляет вокруг — зайти боится. Первый круг сделала большущий, второй — поменьше, а на третий раз совсем рядом прошла. В животе словно черти воюют, так ей, бедняге, есть хочется. Не удержалась лисичка и шасть в курятник. Тут капкан — клац! — и схватил ее за лапу. Лисица ни туда, ни сюда. Дергала, дергала лапу, а капкан не выпускает, ну и...

— Что? Что было дальше? Говорите, тетя Люба.

— Вот это я забыла. Спать тебе пора... А я пойду.

Но тут Люба и Иринка услышали:

— Дальше вот что было: рвалась, рвалась лиса, но освободиться из капкана не могла. Тогда перегрызла она себе лапу и убежала. Вот что с нею случилось, — сказал Сергей Сергеевич, заходя в комнату Иринки.

— Ой, мы и не слышали, как вы пришли, — сказала Люба. — Ну, спи, Ирочка, а мне уходить пора.

— Пойдем, Люба, я провожу тебя.

— Папка, папка, пускай тетя Люба не уходит! Пускай она всегда с нами живет!..

Люба вспыхнула и отвернулась.

— Хорошо, доченька, мы что-нибудь придумаем...

Люба еще сильнее покраснела и стала торопливо надевать плащ.

— Папка, ты не долго?

— Нет. Спи. Я провожу тетю Любу до троллейбусной остановки и вернусь. Не жди меня, спи.

Первый морозец опалил листву кленов и тополей. Даже в темноте они отсвечивали багрянцем. В домах потухали окна.

Шли молча. Сергей Сергеевич никак не решался заговорить. Он видел, как радостно сияют глаза Любы. И ему жаль было разрушать ее призрачные надежды.

А Люба со страхом и нетерпением ждала от него то единственное заветное слово, с которым приходит счастье. Неужели он не чувствует, как трепетно бьется ее сердце, как хочется ей услышать от него это ласковое слово? Хотя бы просто назвал Любочкой. Нет. Молчит...

Но что он может сказать ей, если все его мысли далеко-далеко?! Сергей Сергеевич понимает Любу. И у него не поворачивается язык сказать девушке то, что, казалось бы, должен. Вот и идут они молча.

Торопятся одинокие прохожие. С шуршанием проносятся автомашины. С деревьев, медленно кружась, падают листья, ложатся под ноги золотым ковром.

«Не совершаю ли я ошибку, отталкивая от себя эту любящую, преданную мне девушку? Не гублю ли сегодня и свое и ее счастье... — подумал Сергей Сергеевич. И тут же отогнал эти мысли: — А годы? Сегодня ты еще вроде молодец, а завтра — дед. Кроме того, Люба увлечена, наверно, высоким чувством, чувством первой любви, которое бывает только в молодости! А что, если это первое чувство скоро пройдет? Что тогда? Нет, лучше сразу отрезать!.. И потом... я все-таки люблю Оксану...»

Вот и остановка. Подошел троллейбус. Сергей Сергеевич пожал маленькую теплую руку девушки, помог ей войти.

«Старый дурак, надо бы сказать все по-честному. Было же время. Такой подходящий случай... Нет, такое нельзя откладывать!..» — Сергей Сергеевич поморщился и направился домой.

Зоя пришла в больницу, когда солнце клонилось уже к горизонту. Промелькнет всего полчаса, и осенний вечер опустится на землю. Когда-то давно, до того несчастного случая на Днепре, Остап сказал, что ей к лицу голубой цвет. Поэтому сегодня Зоя в голубом костюме. В руках — цветы: красные гвоздики и белые астры. Их так любит Остап!