Глаза Норы наполнились печалью.

- Только… И вы, Давид, мне тоже будете - только друг…

- Шо, не нравлюсь? - тяжело выдавил школьную фразу Гоцман.

- Нравитесь, - вздохнула Нора. - Но это ничего не меняет. Вы, Давид…

- Ша, Нора, - жестко перебил ее Гоцман. - Я и без второго слова все понимаю.

Он одним махом опрокинул в себя рюмку и крепко поставил ее на стол, едва не сломав тонкую ножку. Протопал в коридор и, подхватив сапоги, босиком вышел из квартиры на лестницу.

«Та не, даже смешно, Додя», - бормотал он, бредя по городу. Ну куда ты?… У тебя ж на сердце пустыня, у тебя ж в голове один Уголовный кодекс. И лет тебе уже сорок… один. И все твое богатство лежит в коробке из-под печенья. И не забыл ты еще того апрельского дня сорок четвертого, когда сказали тебе, что случилось на старой Люстдорфовской дороге… И вообще тебе уже нужно спать, а не шататься по прекрасной Одессе после бутылки коньяка, выпитой в компании приятеля, и рюмки, выпитой в обществе женщины, так твердо расставившей все по своим местам.

- Я ж не могу ей понравиться, - подумал Давид, а вышло, что сказал вслух.

Ноги занесли его на угол Карантинной и Греческой - советские названия этих улиц он при всем желании сейчас вспомнить не смог бы.

- Вы? - неожиданно окликнули его из темноты. - Та вы шо, Давид Маркович? Шобы вы и не понравились даме?… Бросьте.

Гоцман, покачнувшись, вгляделся во тьму. Это был таксист, куривший сидя на подножке своего «Штевера».

- Я вам откровенно скажу, - как ни в чем не бывало продолжил он, - мне моя вас всегда у пример ставит. Вот, говорит, я помню Даву босяком, каких не было, а стал же ж государственный человек…

- Слушай, государственный человек, - перебил его Гоцман, - домой отвезешь?

- Так завсегда пожалуйста, - обрадовался таксист, суетливо вскакивая с подножки, - со всем нашим удовольствием.

Гоцман плюхнулся на сиденье.

- Не шуруют тебя по ночам?

- Та не, - поморщился водитель, включая зажигание. - Последний раз в мае сел какой-то жучок, хотел на понт взять… Ну так сам потом и бежал быстрее лани. Я ему еще фарами посветил, шобы светлее видно… - Он принюхался и одобрительно хмыкнул: - Коньячок употребляли?

- А слышно?

- Еще как, - хохотнул таксист. - А я вот даже не помню, когда последний раз коньяк пил. Наверно, в тридцать девятом, в Ялте…

В серебрящейся лунной дорожке неподвижно стояло ржавое суденышко - заслуженный сорокалетний баркас, во время войны переименованный в тральщик, а теперь снова доблестно воюющий со скумбрией и ставридой. Море у берега было таким тихим, что кораблик почти не качало.

Невидимый в темноте человек перегнулся через борт, вглядываясь вниз. В следующий миг в ночь полетели фал и трап. Плеснули волны. Это к борту кораблика подошел весельный ялик. По трапу на борт поднялась женщина, потом мужчина.

А уже через минуту Толя Живчик, задыхаясь от быстрого бега, ворвался в халупу, где полуночничал над гроссбухом Штехель.

- Чекан уходит!

- Что ты орешь? - недовольно вскинул редкие бровки Штехель, отрываясь от писанины и аккуратно откладывая ручку. - Как уходит, куда?

- В Турцию, с контрабандистами. Сам видел…

Штехель перевел взгляд на грязные ботинки Живчика.

- Что вперся на чистый пол? Снимай!… А что ж ты только «видел», а? Что ж не остановил?!

- Та мне нужна дырка в голове? - фыркнул Живчик, делая движение, которое можно было расценить как попытку разуться.

- Ну, вот Академик тебе головенку-то и отвернет.

- Тебе тоже…

- Что? - прищурился Штехель. - Язык прикуси, растявкался тут!

- Штехель, ты на меня не ори, я вор свободный…

Секунду Штехель молчал, отвернувшись от Живчика. Наконец снова вскинул на него глаза - на этот раз уже льстивые.

- Ну и что делать будем, Толечка?

- Твоя печаль, - независимо пожал плечами Живчик. - Ветер южный. До утра они не выйдут.

- Ага, ага… - Штехель подвигал бровками, явно принимая решение, и наконец скомандовал: - Вот что - собирай своих ребят. Через два часа скажу, что делать. Шевели ножонками!…

Живчик, не попрощавшись, бросился из комнаты. Штехель, кряхтя, прошелся половой тряпкой по следам его запыленных сапог, швырнул тряпку в ведро, бережно вымыл руки, поливая себе из кружки. И застыл перед телефонным аппаратом, взвешивая в руке гудящую трубку, словно дорогую вещь.

Наконец он решился - быстро, будто боясь обжечься, набрал номер и наигранно-весело произнес:

- Ивана Марковича можно?… Ошибся?… Ой, звиняйте! Без очков не вижу!

Трубка легла на рычаг. С минуту Шехтель тяжело дышал и утирал пот, успокаивая тяжело колотившееся сердце.

Ночь была на исходе. Море из черного становилось тускло-дымчатым, луна убралась за тонкую пелену облаков. Вокруг тускнеющих звезд появились темные круги. Слегка покачивало. Баркас, по-прежнему заякоренный недалеко от берега, словно танцевал на привязи. Тяжело приседали на волне и две шлюпки, подошедшие к его борту.

- Эй! Сухофрукты! - Вахтенный матрос, перегнувшись через леера, всматривался в человека, который медленно, осторожно крепил на борт баркаса что-то темное и тяжелое. - Шо там вошкаемся? Геть!

- Капитана зови, - отозвалась шлюпка.

- Я те щас! - присвистнул матрос.

- Дырку в тыкве хочешь?… Сказали тебе - капитана!

Разглядев в руке говорившего ствол, матрос попятился к рубке. Словно повторяя его движения, первая шлюпка откачнулась от баркаса, с ее борта провис длинный тонкий провод.

Из рубки в сопровождении вахтенного показался капитан. Свесился за борт, пытаясь разглядеть непонятный предмет, прикрепленный чужаками, потом окликнул:

- Эй, на ялике!

В редеющей темноте вспыхнул фонарь, освещая лицо капитана. Он невольно сощурился.

- Чекана позови, капитан.

- Какого Чекана?… Вы кто такие?

- Смотри сюда, - спокойно ответили с шлюпки, и луч фонаря выхватил из тьмы готовую к взрыву магнитную мину, висящую на борту судна.

- Хлопцы, не знаю я никакого Чекана. - Голос капитана стал неуверенным.

- Даю полминуты. Потом взрываю, - холодно пообещали с ялика.

- Да клянусь вам! Не знаю никакого Чекана!

- Отходим, - приказал своим Толя Живчик. - А то булькнем вместе с этой халабудой… Время уже бежит, - бросил он в сторону капитана.

В отчаянии махнув рукой, капитан скрылся в рубке. Живчик, усмехнувшись, велел табанить. Через пару секунд у лееров возник знакомый силуэт.

- Кто меня спрашивал? - Голос, как всегда, звучал спокойно и властно.

- Чекан! - негромко произнес Живчик. - Один знакомый человек велел передать: или ты с ним встречаешься, или мы взрываем посудину… Ты извини, мне приказали.

Живчик направил на Чекана луч фонаря. Тот, помедлив, сделал знак - подходите.

Стараясь дышать, как учили в разведшколе, Чекан осторожно двигался по катакомбам, освещая путь мощным фонарем. Когда-то здесь добывали ракушечник, из которого построена половина Одессы, а теперь мертвые штольни забыли, как звучат людские шаги, а тем более голоса. Впрочем, не такие уж они были и мертвые, эти штольни. В обитающего здесь катакомбника с рогатой головой и длинными когтями Чекан, конечно, не верил, но шел настороже, держа оружие наготове. После удушающей жары, стоявшей на поверхности, вечные плюс четырнадцать, которые царили здесь, казались погребальным холодом. Раненая рука от холода противно ныла.

Он дошел до тупика, оглянулся. И обостренным слухом скорее почувствовал, чем услышал, глухое покашливание.

Сжав зубы от ненависти, Чекан вскинул пистолет. В подземелье «парабеллум» громыхнул, как добрая пушка. Взвизгнула пуля, срикошетив о камень в глубине лабиринта, многоголосое эхо заплясало по пустынным коридорам, гуляя от стены к стене. Штольню заволокло горьким пороховым дымом.

Чекан поднял фонарь, осматривая дыру дымохода в углу - нити дыма уходили туда. И тотчас услышал кашляющий смех и до неузнаваемости искаженный акустикой голос Академика: