В эксперименте Сломана испытуемым предъявлялись цветные фотографии соответствующих контейнеров и сосудов. Ии. должны были выполнить три задания.

В одном задании инструкция предлагала при категоризации исходить из формы и материала контейнера и игнорировать продукт, для которого эта упаковка использована. В другом задании, напротив, требовалось исходить из того, что именно насыпано или налито в контейнер, и игнорировать его форму и материал. Третье задание требовало исходить из общего ощущения сходства или различия, учитывая по возможности все наблюдаемые характеристики. Следовало также назвать каждый из предъявленных на фотографиях контейнеров.

Меня удивило следующее. Планируя эксперимент, автор рассчитывал, что его испытуемые будут делать именно то, о чем он их просил: в первом задании исходить только из формы, во втором — только из содержимого, а в третьем — из общего ощущения сходства (в английской терминологии — overall similarity). Поэтому я поинтересовалась, почему автор так уверен, что его подопытные будут столь послушно следовать инструкциям — ведь это, скорее, неестественно? В частности, содержимое — а на всех упаковках были надписи — безусловно влияет на имя упаковки.

Я даже думаю, что форма упаковки воспринимается в зависимости от содержимого — нередко само название есть функция от сочетания<упаковка + содержимое>, и потому соответствующее имя в большом числе случаев выступает как фразеологизм, а не как свободное словосочетание

Оказалось, что автор просто верит, что люди в обычных ситуациях оперируют признаками объектов, а значит, будут следовать предложенной им инструкции. Для меня же очевидно обратное.

Приведу пример из русского языка. Русское словосочетание пакет молока возникло тогда, когда молоко начали продавать не только в бутылках, но еще и в картонных пирамидках. Позже сочетание пакет молока стало привычным, и оно остается таковым, хотя молоко теперь продается в картонных упаковках другой формы, практически не отличающейся от формы упаковок с соком и даже от формы коробок с печеньем.

Аналогично, если в стеклянном сосуде вытянутой формы продается растворимый кофе (например, так выглядит упаковка кофе марки "Якобc Голд"), мы скажем банка кофе, но если примерно в таком же вместилище будет предложен шампунь, то мы попросим две бутылки шампуня, а не две банки. Еще пример. Калифорнийское вино теперь продается у нас в сосудах, напоминающих высокие вазы для цветов. К тому же укупорены эти сосуды не пробками, что привычно, а плоскими крышками. Тем не менее и в этом случае мы безусловно будем говорить о бутылке вина.

Привычный объект — в данном случае "единица" вина, пусть и в не вполне стандартной упаковке, — воспринимается как гештальт, а не как<форма + содержимое>. А что касается именования, то оно подчиняется законам языка: если это вино, то соответствующий сосуд мы (пока?) продолжаем называть бутылкой. Потому что такое речевое поведение поддерживается нашей жизненной практикой.

В 1990 г. Дж. Брунер в книге "Acts of meaning" ("Значение и операции с ним") предостерегал своих коллег от неосознанного уподобления сугубо человеческих операций со смыслами тем алгоритмам, в соответствии с которыми работает компьютер. Преобладающая уверенность в том, что человек обычно устанавливает сходство на основе признаков, создает впечатление, что Брунер не был услышан.

Интересный вызов стереотипам был брошен французской исследовательницей Д. Дюбуа, изучавшей сравнение запахов. Современная наука (включая физиологию и биохимию) не имеет правдоподобных объяснений, касающихся механизмов различения запахов и их оценки как похожих/непохожих. Тщательно отобрав для эксперимента "наивных" ии., Дюбуа с коллегами предъявила им 16 бутылочек с веществами, обладавшими "элементарным" запахом — чеснока, ванили, лимона и т. п. Участники этого эксперимента должны были понюхать бутылочки и рассортировать их так, чтобы в одну группу попадали похожие запахи, в разные — непохожие. Потом у ии. спрашивали, почему у них получилась та или иная группа.

Особенно похожими в этом эксперименте оказались запахи ванили и корицы. И объяснение было именно таким, какого я бы ожидала, исходя из моих собственных экспериментальных данных: ии. говорили, что "так пахнет в кухне", "это похоже на пирожное". О других группах бутылочек они говорили "эти запахи мне противны" и т. п.

Очевидно, что наивные ии. классифицируют запахи на основе жизненного опыта, а не на основе каких–либо логических противопоставлений. Запахи бывают приятные и тошнотворные, напоминающие лес и траву или лекарства и аптеку, цветы или горячий асфальт и т. д.

"Классы" запахов у разных людей получились очень похожими. Но когда тем же лицам предлагалось сказать одним словом, чем именно пахнет из той или иной бутылочки, мнения решительно разошлись — за исключением запаха лимона. Яблоко же пахло то грушей, то апельсином! Наивные ии., т. е. "профаны", актуализируют типичные для их жизненной практики гештальты, и эти гештальты оказываются достаточно далеки от того, о чем могли бы говорить эксперты–парфюмеры.

7. КАК УСТРОЕНА КАТЕГОРИЯ?

Известно, что категория как базовое понятие научного знания восходит к началам науки как таковой. Категориями и классами как абстрактными конструкциями и инструментами познания постоянно занимались философы, математики, естествоиспытатели и историки науки — каждый в своем ключе.

Со времен Аристотеля ученые строили иерархические системы категорий с целью упорядочения знаний об объектах. Как научное понятие, категория (иногда в качестве синонима употребляется слово класс) принадлежит логике.

Высказывания о категориях обычно содержат утверждения двух видов: а) утверждения о том, что некий объект либо является членом данной категории, либо им не является, например: винтовка относится к категории "оружие" (такое отношение называется отношением включения), а детская рогатка — нет;

б) утверждения об отношениях типа "выше–ниже", как, например, в ботанических, зоологических или минералогических классификациях, где уточняется место данной категории в иерархии прочих.

Впрочем, артефакты, т. е. предметы, сделанные руками человека, тоже часто можно упорядочить по принципу "выше–ниже", ср., например, франц. chaise (стул) — siege (любая мебель для сидения) — meuble (мебель).

В середине 70–х гг. XX в. американская исследовательница Э. Рош привлекла внимание психологов и лингвистов к отношениям между членами, принадлежащими одной категории. Имелась в виду не возможность разбиения категории на подклассы с отношениями "выше–ниже", а наличие некоей структуры в пределах одной и той же категории. Так, обсуждалось, можно ли говорить, что все члены категории "птицы" входят в нее "на равных правах" — ясно ведь, что пингвин — птица, которая тем не менее не летает, это довольно–таки своеобразная птица по сравнению с "типичными" птицами — воробьем или синицей.

Рош ввела понятие прототипа категории. В ее построениях прототип — это такой член категории, который в некотором смысле максимально полно воплощает характерные для данной категории свойства и особенности. Почти все птицы летают, страус и пингвин — исключения, они не типичные птицы, и потому они находятся на периферии этой категории.

Кит — млекопитающее, но очень уж нетипичное. И так далее.

Очевидно, что подобная постановка проблемы не вписывается в привычные для нас со времен Аристотеля представления о классификационных схемах, где заданы только отношения включения (принадлежности к…) в категорию (класс) и отношения "выше–ниже".

Между тем предположение Рош о том, что категории как мыслительные реалии имеют некую внутреннюю структуру, отражающую реалии объективного мира, получило огромный отклик. И не случайно.