В рамках этих и им подобных разработок еще в середине 1960–х годов было сделано следующее заключение: при распознавании любой входной информации человек справляется с ней не путем исчерпывающей обработки поступившего сигнала, а на основе выбрасывания несущественной информации. Что существенно и что несущественно — мы определяем практически неосознанно, в соответствии со спецификой нашего жизненного опыта и особенностями конкретной задачи.
Классификация облаков — это выявление сходных типов облаков и отнесение данного облака или совокупности облаков к одному или разным классам на основе некоторой меры сходства. Но эта процедура и есть то, что в науках о человеке сегодня называется категоризацией.
Мы упомянули задачу классификации облаков как наглядный пример. А ведь по существу тот же процесс имеет место при различении фонем, т. е. звуков, имеющих смыслоразличительную функцию. Русский и француз "физически" слышат один и тот же носовой звук в русском слове манка. Но для владеющего французским языком назализация гласной является фонологически существенной, поскольку в системе французского вокализма [а] носовое фонологически противопоставлено [а] неносовому. Тогда как для русского фонематического слуха информация о назализации избыточна — и она отбрасывается.
Получение необходимой "вырожденной" информации — это самая трудная для компьютера задача, поскольку компьютер, в отличие от гибкого и пластичного человеческого мозга, действует согласно жесткому, заданному человеком алгоритму. Компьютер надо тем или иным способом заранее "настроить"; человек же находит нужный алгоритм, обучаясь по ходу дела.
3. КАТЕГОРИЗАЦИЯ И СХОДСТВО
В повседневной практике мы занимаемся категоризацией постоянно, но при этом категоризация — всегда лишь звено в пределах некоторой цепочки действий, ориентированных на решение конкретной задачи, а отнюдь не самоценная процедура. В основе категоризации, рассматриваемой как процесс, лежат сложившиеся у нас представления о сходстве и различии объектов, будь то объекты внешнего мира, подобно облакам, или феномены внутреннего мира — такие, как представления о цвете или смысле слова.
По данным Пиаже (подробнее мы будем говорить о нем на с. 133 и далее), совсем маленький ребенок легче усматривает различия, нежели сходство. Возможно, это происходит потому, что младенец сначала "категоризирует" сигналы внешнего мира на основе "чистой перцепции": мир явлен ему в определенной модальности — как видимый, слышимый, осязаемый и т. п.
Мир младенца — это прежде всего сенсомоторный мир. То обстоятельство, что непохожие по сенсомоторным показателям объекты сходны по функции, ребенок постигает опытным путем постепенно, но притом много раньше, чем сумеет перевести свои ощущения в более общую плоскость и означить их с помощью слов.
В свое время известный философ Н. Гудмен выразил убежденность в том, что сходство как таковое не может быть инструментальным понятием, пока не указано, чем именно похожи сравниваемые объекты. С его точки зрения, бессодержательно говорить о сходстве вообще. Эта позиция понятна, если забыть, что нас–то интересует, какие операции совершает человек, чтобы умозаключить о сходстве объектов. А они, как вы могли видеть хотя бы на примере разнообразия стратегий, используемых для категоризации слов–ИЦ, весьма разнообразны.
Так, если в конкретной ситуации я говорю, что сын похож на отца, то необязательно уточнять, на чем основано мое мнение. Более того, я сама могу даже не отдавать себе в этом отчета. Но когда врач сравнивает, например, два рентгеновских снимка, то утверждение, что они похожи или не похожи, не имеет содержания, пока не будет уточнено, в чем именно состоит сходство или отличие.
При этом когда человек действует в соответствии со своим пониманием сходства или различия, то эти действия, вообще говоря, не зависят от того, может ли человек внятно перечислить, или, терминологически выражаясь, эксплицировать, чем один объект сходен/отличен от другого.
Еще раз подчеркнем уже упомянутый тезис. Хотя мы ежеминутно, сами того не подозревая, имеем дело со сходствами и различиями (поскольку именно на них основана категоризация), в окружающем нас мире не существует сходства "вообще", сходства как такового. Сходство и несходство существуют для нас как для субъектов, которые действуют в зависимости от того, оценивают ли они нечто как сходное (попадающее в одну и ту же категорию) или несходное (принадлежащее к разным категориям).
Если у меня хороший фонетический слух, то я найду такие различия в произносительной манере двух безупречно говорящих москвичей, которые позволят мне определить их возраст и место рождения. Или я могу узнать по телефону голос человека, который звонил мне десять лет назад. Но многие люди вообще плохо узнают голоса даже своих хороших знакомых. Впрочем, это необязательные тонкости. Другое дело — глубокие нарушения в сфере установления сходства.
Невозможность установить сходство порождает угрозу для функционирования любого организма. Давно было описано специфическое для определенных поражений мозга расстройство узнавания — "агнозия на лица". Это расстройство получило отдельное название не в силу уникальности механизма, обеспечивающего узнавание именно человеческого лица как объекта особого типа. Дело в ином — в социальной значимости поломки этого механизма.
В конце концов, если вы перепутали карандаши или тарелки, последствия этого не так уж и серьезны. Но, если человек, будучи в сознании, не может узнать в лицо не только соседа, но даже близкого родственника, это уже социальная катастрофа.
Для человека с "агнозией на лица" похожи не только все лица, но все яблоки, все чашки, все двери, если только он не придумал для себя какой–то особой "приметы", вроде выщербленного края чашки или царапины на дверной филенке.
Такой больной видит каждую часть лица — нос, рот, глаза, не путает схематическое изображение лица с изображением циферблата часов или цветка ромашки. В подобных случаях говорят, что больному недоступен синтез целого из частей. Но что значит в данном случае "синтез"? По каким законам он происходит? Мы сравниваем черты лица в исключительных случаях, например, когда пытаемся аргументировать, чем именно сын похож на отца. Тогда мы указываем на глаза или форму носа.
Но в норме, чтобы узнать знакомое лицо, мы безусловно не сопоставляем увиденные глаза с каким–то эталоном из памяти! Более вероятно, что мы действуем подобно Пьеру Безухову, когда тот после долгой разлуки в незнакомой даме в черном вдруг узнает Наташу Ростову. Психологи не без основания полагают, что лица узнаются как гештальт, т. е. как целое, неразлагаемое на части и несводимое к сумме частей. Как правило, слова и даже фразы тоже узнаются как гештальт. Поэтому стоит о гештальте поговорить несколько подробнее.
4. ГЕШТАЛЬТЫ И ПРИЗНАКИ
Гештальт — это мыслительная реалия, т. е. термин, принадлежащий определенной теории и вне ее не имеющий смысла. Гештальт как таковой нельзя увидеть или нарисовать, поскольку это конструкт, теоретическое построение. В научный обиход его ввели немецкие ученые, представители школы гештальтпсихологии.
О гештальтпсихологии вы можете прочитать в справочных пособиях и учебниках, например: (Ярошевский, 1985).
Несмотря на безусловную объяснительную силу этого конструкта, гештальт как таковой определяется только через отрицание. Воспринимать нечто как гештальт — значит воспринимать это "нечто" не в терминах признакового описания, а как–то "иначе". И слова типа "конфигурация" или "структура" здесь ничего не проясняют.
Структура, т. е. некий сложный объект с взаимосвязанными между собой элементами, может быть воспринята как гештальт, как нечто целое и неразложимое. Но структуру можно описать и через набор элементов плюс связи между ними.