— Как вы отнеслись бы к тому, Вячеслав Иванович, если бы одно из наших издательств заказало бы вам перевод какого‑нибудь из современных итальянских писателей? — спросил я.

Он сразу стал необычайно серьезен.

— Ах, это было бы прекрасно, а я уж постарался бы.

У меня сохранилось письмо Вячеслава Иванова, полученное мной уже в Москве: «Покупаю книжку Собреро и сажусь за перевод, который к 1 октября будет готов… О каких ”Рыбаках“ вы пишете? Verga — ”La mala Voglia“? Это художественная вещь, которую я перевел бы с большею охотой, чем ”Pietro e Paolo“. He выслать ли ее вам? Спасибо за ваши дружеские старания. Надеюсь на дальнейшие заказы, на пьесы… Мои вам кланяются. Без вас я в ”Библиотеку“ ни ногой».

Но перевод этого романа Собреро так и не осуществился почему‑то.

— Знаете, — сказал Вячеслав Иванович в тот день, — это такая необыкновенная наша с вами встреча в Риме. Я хорошо помню вашу комнату где‑то на Арбате, и оладьи, которые я у вас ел… подумайте, прошло всего шесть лет с тех пор, тогда мне казалось, что ничего уже не возродится, а вот мы с вами встречаемся в Риме, и московские издательства издают итальянских писателей.

Я рассказал ему, как за шесть лет многое не только возродилось в нашей стране, но и возникло заново, и это совсем новый мир, который только будет развиваться. Не знаю, о чем думал он, слушая меня: может быть, он сомневался в действительном развитии этого мира, он был писателем другой поры и других оценок. Но то, что его вчерашние соратники, как Валерий Брюсов или Андрей Белый, работают в Советской России и их книги издают, и буквально сотни книг поэтов вышли в самые трудные годы, все это надо было принять или не принять совсем, и Вячеслав Иванович сказал только:

— Ладно, примем суть за истину. Истина все‑таки всегда в сути. Кроме того, истина заключена и в вине. In vino veritas. Пойдемте в «Библиотеку» и отметим нашу встречу.

Знаменитая винарня в Риме, существующая и поныне, носит название «Библиотека»: бутылки стоят там наподобие книг в книжных шкафах, а названия вин перекликаются с именами писателей.

В «Библиотеке», выпив вина, что‑то вроде «Petrarca spumanti», он стал размягчен и лиричен.

— Все проходит, мой друг, — сказал он возвышенно. — Остается поэзия. Гекзаметры римлян и поныне звучат на Аппиевой дороге. Жалко, вы мало пробудете в Риме, я бы непременно повез вас на Аппиеву дорогу. Плиты на ней укладывали рабы Юлия Цезаря, а в катакомбах вы вдохнули бы терпкий воздух раннего христианства. «Все же по диким скалам, по вершинам тоска меня гонит, — произнес он вдруг, — всюду, где взорам моим берег широкий открыт. Солнце ли землю палит, иль холодные ночи светила тихо сияют, смотрю, с юга ли ветер подул. Парус увижу ль вдали, ко фракийским брегам устремленный, сердце горит: не мое ль счастье везет он с собой?» Это Овидий, это латинская медь, это литавры, неужели вы не слышите?

И целый вечер, пока мы сидели в «Библиотеке», Вячеслав Иванов читал стихи, свои и римских поэтов, и весь опустошился, когда мы вышли, наконец, на улицу.

— Vetturino! — крикнул он проезжавшему извозчику с высокой пролеткой под тентом и лошадью с лакированными наглазниками, похожей на мула, — a casa. — Лошадь медленно зацокала подковами по камням мостовой. — Это было бы прекрасно все‑таки, если бы что‑нибудь получилось с переводами, я буду выискивать самых интересных авторов.

Но мне казалось, что он думает не о практических делах, а о том, что именно в переводе Вячеслава Иванова появятся книги в Советской России… а что значит для писателя не заглохнуть, не перестать звучать, об этом можно было бы написать не одну, полную глубокого и трагического психологизма книгу!

День спустя я рассказал нашему консулу Владимиру Николаевичу Рембелинскому, что в Риме живет Вячеслав Иванов, рассказал и о том, что он в совершенстве знает итальянский язык. Владимир Николаевич Рембелинский был одним из самых фантастических людей, которых когда‑либо я встречал: он был спартанцем и эпикурейцем в одно время, мог спать на полу в солдатской шинели, подостлав для тепла газеты, мог читать наизусть Тютчева и определять звезды, как астроном.

— Вячеслав Иванов? — спросил он. — Разве он живет в Риме?

Что‑то произошло вдруг с Рембелинским, глаза его устремились в одну точку за раскрытым в сад посольства на Via Gaeta окном, мне показалось, что я насмерть испугал его именем Вячеслава Иванова. В ту же минуту Рембелинский ринулся к двери и исчез. Мгновение спустя я увидел его в саду: он прогнал кошку, приготовившуюся схватить птенца.

— Вячеслав Иванов? — спросил он вернувшись. — Разве он живет в Риме? Скажите об этом Платону Михайловичу.

Нашим послом был тогда широко просвещенный литератор Платон Михайлович Керженцев.

— Что ж, — сказал он, — надо будет пригласить на какой‑нибудь прием Вячеслава Иванова.

Я не был на приеме, на который пригласили в советское посольство Вячеслава Иванова, но мне рассказали впоследствии, что он пришел торжественный, во фраке, и сразу пленил приглашенных итальянцев своим безупречным итальянским языком и знанием итальянской литературы; кроме того, он особенно пленил их тем, что прочитал одно или два стихотворения по — латыни.

У русского символизма своя судьба и своя история. Не уцелеет в этой истории много имен и много книг, и вряд ли когда‑нибудь вернутся к ним; разве только историки литературы, которые изучают по литературе и социальную жизнь общества, вспомянут их для своих социологических выводов. Но если говорить об эрудите, знатоке поэзии, поэте умелом и ученом, то имя Вячеслава Иванова не будет забыто. Даже в ту пору, когда поэзия звучала глухо, он был во всеоружии своего мастерства, неразлучный с любезными ему эллинами, плененный медью стихов Овидия или Горация, влюбленный в Петрарку, сонеты которого перевел на русский язык, но он переводил и Алкея, и Сафо, и Пиндара, и Д’Аннунцио, этот его труд тоже не канет в истории русской культуры^[253].

Виктор Мануйлов О Вячеславе Иванове

Воспоминания о В. И. Иванове имеют не только личное значение. Вокруг его имени возникают стойкие легенды, настолько искажающие его облик, настолько не соответствующие реальному прошлому, что наш долг сделать все, чтобы восстановить и сохранить для будущего истинные сведения об этом удивительном человеке. Воспоминания печатаются впервые по тексту, посланному семье Ивановых в Рим и теперь хранящемуся в Римском архиве В. Иванова.

Трудно представить себе, что Вячеславу Ивановичу Иванову, нашему учителю, которого мы знали в молодости и память о котором пронесли через всю жизнь, теперь исполнилось бы 115 лет. А ведь это так, ведь он родился в Москве 16/28 апреля 1866 года. Какое счастье, что он продолжает жить в нашей памяти через 115 лет после своего рождения!

Так, в четвертом томе «Литературной энциклопедии» (1930) в статье об Иванове, написанной В. Михайловским, сказано: «С 1921 — в Баку, где был профессором, некоторое время ректором университета и замнаркомпроса Азербайджанской ССР» (стр. 405). Эти же сведения повторяются в статье Л. П. Печко в Краткой литературной энциклопедии (М., 1960, т. 3, стр. 38). На самом деле В. И. Иванову с семьей, состоящей из дочери Лидии и сына Дмитрия, осенью 1920 года удалось получить разрешение выехать на Кавказ, где он поселился в Кисловодске. Но через месяц на Северном Кавказе начались ожесточенные бои завершительного этапа гражданской войны, и Ивановы вынуждены были переехать в Баку. Как раз в это время в столице Азербайджана собралась группа крупных ученых, в частности гуманитариев, которые объединились вокруг только что созданного университета. Вячеслава Ивановича приняли с радостью и предложили заведование кафедрой классической филологии. Ректор, профессор Давиденков, предоставил ему помещение в здании университета, и В. И. Иванов с головой ушел в университетскую жизнь. Он был профессором кафедры классической филологии с конца 1920 по май 1924 года^[254]. Наркомом Просвещения Азербайджанской ССР в эти годы был старый коммунист, талантливый азербайджанец Буниат — Задэ, а его заместителем — известный лингвист, профессор В. Б. Томашевский, впоследствии ректор Ленинградского университета. Ни заместителем наркома Просвещения, ни ректором В. И. Иванов не был, хотя мог быть избран в качестве ректора, тогда эта должность замещалась по выборам в Ученом совете университета. Вячеслав Иванович всегда очень смело и независимо высказывал свои идеалистические и религиозные убеждения и, конечно, при всем уважении и бережном отношении к нему, его не могли бы назначить на высокий пост в народном комиссариате просвещения или выбрать ректором только что образованного университета. Фантастические утверждения о высоких административных постах, занимаемых В. И. Ивановым в Баку, так же неосновательны, как и легенда о том, что по переезде в Италию он будто бы стал префектом Ватиканской библиотеки и кардиналом^[255].