Труд крепостного крестьянина был намного легче, чем работа колхозника во времена Сталина. Барщина была ограничена тремя днями. Три дня работаешь на пана. Три дня на себя. И один день — воскресенье — отдаешь Богу. То есть отдыхаешь.

Существовали строжайшие «Инвентарные правила» — специальный кодекс, изданный имперской властью, который предписывал, что имеет право помещик требовать от крестьян и чего он ни в коем случае не может требовать.

Так случилось, что на Правобережной Украине, попавшей в состав Российской империи после Третьего раздела Польши в 1795 году, большинство помещиков были поляками-католиками, а мужики — православными. Петербургское правительство считало последних «русскими» и стремилось защитить от произвола господ. Киевский генерал-губернатор Дмитрий Бибиков — современник Шевченко — вызывал нерадивых польских помещиков в Киев и заставлял их вместо развлечений штудировать эти самые «Инвентарные правила» до посинения. А потом лично принимал «экзамен» и напутствовал очередного душевладельца ободряющей фразой: «Теперь поезжайте домой; я не сомневаюсь, что вы хорошо будете управлять имением».

И совсем уж мало кто помнит, что кроме обязанностей крепостных перед крепостниками были еще и обязанности крепостников перед крепостными. Правительство Николая I предписывало в каждом имении иметь специальный склад (он назывался «магазином») с зерном на; случай голода. В неурожайные годы дворяне были ОБЯЗАНЫ бесплатно выдавать из этого «резервного фонда» пшеницу и рожь нуждающимся семьям своих крепостных.

В результате за все время царствования Николая Палкина в Российской империи ни разу не было массового голода. Более того, когда в 1847 году в просвещенной Франции начался крестьянский голод, «дикая» николаевская Россия отвалила французам заем в 50 млн франков на борьбу с этим несчастьем. Самое странное, что о займах, которые брало царское правительство у Франции накануне Первой мировой войны, у нас знают все. А о займах, которые «передовые» французы брали у самодержавия в самую «глухую» и «реакционную» эпоху, не хочет помнить никто! Слишком уж выламывается этот факт из привычных представлений о Востоке и Западе.

Когда этот кредит давали, знаменитый жандармский генерал Дубельт записал в дневнике: «Государь дал Франции денег взаймы. Поступок его, конечно, великолепный, но, боюсь, что не многие оценят его». И был прав! Кто-кто, а французы гуманизм «царя северных варваров» точно не оценили — ровно через семь лет, отъевшись на русском займе, армия их Наполеона IIІ будет осаждать Севастополь.

Зато подлинную «тяжесть» состояния крепостных крестьян на Украине, входившей тогда в Российскую империю, оценил такой всемирно известный француз как Оноре де Бальзак. В том самом 1847 году, когда Франция голодала, живой классик решил жениться. Свою избранницу он нашел под Бердичевым. Это была богатейшая польская помещица Эвелина Ганская, владевшая несколькими тысячами украинских крестьян. Бальзак сел в дилижанс и отправился на родину невесты. Это путешествие стало сюжетом для советского фильма «Ошибка Оноре де Бальзака», снятого на киностудии им. Довженко, в котором николаевская Россия изображалась, естественно, исчадием ада, а пылкий француз — критиком крепостнического режима.

А вот что Бальзак писал на самом деле в неопубликованном при жизни произведении «Письмо о Киеве»: «Русский крестьянин в сотню раз счастливее, чем те 20 миллионов, что составляют французский народ, иначе говоря, те французы, которые не считаются ни богачами, ни, если угодно, людьми зажиточными. Русский крестьянин живет в деревянном доме, обрабатывает собственный кусок земли, равный приблизительно двум десяткам наших арпанов (в переводе на современные меры — примерно 8 га). Урожай, который крестьянин с нее снимает, принадлежит не помещику, а ему самому; взамен крестьянин обязан отработать на помещика три дня в неделю, за дополнительное же время ему платят отдельно... Налоги крестьянин платит ничтожные. В довершение всего помещик обязан иметь большие запасы хлеба и кормить крестьян в случае неурожая. Заметьте при том, что работают крестьяне скверно, так, что для помещиков было куда лучше иметь дело с людьми свободными, которые, подобно нашим крестьянам, трудились бы за плату; зато крестьянин при нынешнем порядке вещей живет беззаботно, как у Христа за пазухой. Его кормят, ему платят, так что рабство для него из зла превращается в источник счастья и покоя... Характер здешних крестьян исчерпывается двумя словами: варварское невежество; эти люди ловки и хитры, но потребуются столетия, чтобы их просветить. Разговоры о свободе они, точь-в-точь как негры, понимают в том смысле, что им больше не придется работать. Освобождение привело бы в расстройство всю империю, зиждущуюся на послушании. И правительство, и помещики — все, кто видит, как мало толку от работы на барщине, — охотно перешли бы от нынешнего порядка к наемному труду. Однако на пути у них стало бы огромное препятствие — крестьянское пьянство... Свободу крестьяне поймут исключительно как возможность напиваться до бесчувствия».

Удивительно точная картина! Воистину ее написал великий художник, в одном абзаце сумевший совместить и экономику, и психологию русского крепостничества. То, что эта картина истинна, доказывает такой общеизвестный факт, как биография Тараса Шевченко. За девять лет до того, как Бальзак посетил Украину, семья Николая I провела «эксперимент» по освобождению одного отдельно взятого талантливого крестьянина. Его выкупили за 2500 рублей у его помещика и предоставили возможность учиться в императорской Академии художеств. Увы, «свободу» бывший крепостной понял как «возможность напиваться до бесчувствия». Он умер от последствий алкоголизма всего в 47 лет, едва успев отпраздновать с друзьями свой последний день рождения. Как писал за восемь лет до своей смерти сам Шевченко: «Эх! То-то було б, дурний Тарасе, не писать було б поганих віршів-та не впиваться почасту горілочкою, а учиться було б чому-небудь доброму, полезному»... Сотни тысяч бывших крепостных, массово освобожденных после 1861 года, повторят его судьбу, перепутав кабак с волей, а пьяные разговоры с общественным мнением. Шинок стал нашим первым парламентом и до сих пор, к сожалению, им остается...

Грань между барином и мужиком была куда прозрачнее, чем между сегодняшней властью и народом. Обратите внимание: в России никогда не было окруженных крепостными стенами феодальных замков, как в Германии или Франции. Все замки, уцелевшие на Правобережной Украине, остались от польского владычества. Великороссийское и малороссийское дворянство жило иначе — в усадьбах, не имевших даже забора. Дед Льва Толстого — генерал Волконский — окопал свое имение Ясная Поляна символичным ровиком, через который могла перепрыгнуть курица! Этот ровик цел до сих пор.

Для сравнения съездите в Конча-Заспу, окруженную непреодолимым забором до неба, и убедитесь, кто действительно прячется от народа: нынешние демократы или тогдашние крепостники? Недавно на букинистическом развале мне попались изданные еще до революции «Записки крепостной девки» некой М. Е. Васильевой. Заканчиваются они словами: «С тех пор прошло много времени, а я все еще плачу о моем дорогом барине, которого я всю жизнь до страсти любила». Вряд ли нынешние «свободные девки» напишут подобное о «новых украинских» господах.

Почему же все-таки Александр II, наследовавший своему отцу, решил крепостное право упразднить? Историки называли разные причины. Говорили о «кризисе феодально-крепостной экономики». Но кризис был не в экономике, а в отдельно взятых головах. Пока Ясной Поляной управлял отец автора «Войны и мира» граф Николай Толстой, он только прирастал землями и богатством. Хорошо известен случай, когда Толстой-старший встретил в Туле своего крепостного, занимавшегося попрошайничеством. Граф пришел в ужас: «Как же ты можешь меня так позорить?». Он забрал мужика в деревню, дал ему работу и велел приглядывать, чтобы тот снова не подался в бега бездельничать. А молодой Лев Толстой управление Ясной Поляной начал с того, что проиграл в карты... отцовский дом, в котором родился. Но кризиса «системы» еще никакого не было! Проигранный дом забрал за пять тысяч рублей «на вывоз» сосед-помещик, в карты не игравший. А тот дом, где теперь музей писателя, это всего лишь флигель от проданного дворца. Оставалось только перенести в этот «сарай» портреты предков.