Иногда она тормозила у бара, выходила и лезла в какой-нибудь грузовик. «Мужик, что машину не гонит, и дома хрен не загонит», — напевал я ее присказку, пока они отъезжали. Зато теперь я мог выбраться с фонариком, когда все ушли, и спокойно, так же в точности, как мы делали вместе, порыться в мусорных мешках, отыскивая еду. «Малая крошка, да не выплюнута из окошка». Действуя же в одиночку, я перешептывался с ней, как будто мы были вместе: словно она рядом и прикрывает тыл. Я даже шепотом сообщал ей про свои находки.

— Пакет сухих соленых крендельков.

— То, что надо. Что ты еще там нарыл, малыш? — отвечал я, подражая ее голосу.

Потом появился жених — тот, за которого она вышла замуж. Я жил в его комнате, пока они ездили в Атлантик-Сити отмечать свой медовый месяц. Они рассчитывали провести там две ночи. Дверь была заперта на два замка — внутри и снаружи, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Но когда минуло несколько ночей и мои крекеры закончились, и не было ни корочки хлеба, я сидел у темного окна и смотрел на вожделенные мешки, которые еще не увезли мусорщики. Теперь мне до них было не добраться.

Ночами я не гасил света и спал весь день после моих любимых мультиков про Багса Банни. На пятые сутки я рассчитывал, что они вот-вот вернутся, и просидел ночь напролет на стуле, рисуя ее портреты на белой стене черным маркером. В этом занятии я прокоротал ночь, пока первый фиалковый расплыв утра не прокрался в комнату, напомнив, что рука онемела, а стены вокруг уже исписаны до неузнаваемости.

После шести ночей, проведенных в полном одиночестве, он вернулся, но без нее.

— Выскочила замуж, а потом сбежала, как только деньги промотали, — сообщил он, мрачно подперев руками голову. Насчет стен он ничего не сказал, хотя я уже стоял с ремнем наготове. Он только плакал, разглядывая мои рисунки на стенах, где в нелепых и неузнаваемых формах изображалась она. Пока он плакал, я стянул целлофан с последнего ломтика сыра, доел его и отправился спать, хотя луна еще желтела шрамом посреди черного неба.

Проснулся в слезах: вороны с красными крыльями порхали у меня перед глазами, раздирая мои ноги в разные стороны, его дыхание обжигало мне шею, когти вцепились в лицо, вжимая в подушку. И тогда впервые вороны принялись клевать меня, и это оказалось даже хуже, чем можно было вообразить. Их клювы входили в меня как клинки, как пилы, как сверла. Пронизывающая насквозь боль вывернула меня наизнанку, а он с плачем повторял ее имя, снова и снова, пока у меня не потекла кровь из уха.

Я замер, оставив всякие попытки выползти из-под него. Я воспарил с маркером в воздухе и рисовал на потолке ее, как только вороны снова настигали и набрасывались на меня.

Полотенце подо мной стало алым от крови и хлюпало, как будто там была разлита томатная похлебка.

— Пошли, — сказал он, едва наступила следующая ночь, и одел меня, завернув в новое полотенце и засунув его мне в трусы. Он отнес меня к машине, где я привалился к дверце, выжидая, пока он запрет дом. Он повез меня в нашей машине, которую оставила она, а не в своем фургоне.

Мы ехали долго и свернули на какую-то грязную дорогу, где нельзя было пройти, чтобы не увязнуть. Вдруг машина затормозила.

— Прости, — сказал он, достал фонарик из-под сиденья и ушел.

Я поднялся и увидел удаляющийся луч света, скользивший меж деревьев. Я смотрел, пока свет окончательно не растаял в темноте и лишь одинокая луна просвечивала сквозь сумрачную толпу деревьев.

Огонь, вспыхнувший ярким светом прямо в глаза, ослепил меня, но я отчетливо услышал голоса.

— Держите его, сестра!

Снова вспышка. Я извивался, но хватка была прочной.

— Теперь переверните.

Меня перекатили на живот, раздвинув ноги в стороны. Еще одна вспышка — и я опять слепну, но изворачиваюсь и за плывущими пятнами вижу двух полисменов напротив: они стоят, хмурятся и попивают из бумажных стаканчиков, над которыми поднимается пар.

Я с воплем пинаюсь, пытаясь вырваться.

— Вы не поможете, офицер, если вам не трудно. Один из них подходит, ставит стаканчик и наваливается мне на спину. Еще одна вспышка. — Чуть вбок, поверните его.

Меня снова вертят, как хотят, и перекладывают на белую бумагу, расстеленную снизу, подо мной.

— Как тебя зовут? — спрашивает коп, его спертое дыхание обволакивает мне лицо. Я пинаюсь изо всех сил. — Проклятье! Он разобьет камеру! Держите крепче!

Руки сдавливают меня со всех сторон, вжимают в пористую пластиковую столешницу, бумага рвется и намокает от моей слюны.

— Имя как? — снова спрашивает полицейский. — Нашли в машине какие-нибудь документы?

Новая вспышка озаряет меня сверху. Я вижу в углу свою скомканную одежду, полотенце, забрызганное кровью, торчит из мусорной корзины. Я совершенно голый.

— Надо наложить швы, готовы?

Новая вспышка. Коп прикрывает дверь, блокируя отступление, снова пьет из стаканчика, не снимая руки с рукояти пистолета, торчащего из кобуры. Я снова кричу.

— Сестра, нитки!

— Еще один снимок! Раздвиньте ноги пошире… еще, отлично, о’кей, великолепно! Спасибо, ребята. Надеюсь, вы найдете подонка, который сотворил с ним это. До встречи, пока.

— Затягиваем шов.

Я лежал на животе, растянутый по рукам и ногам, пристегнутый к столу и распластанный. Что-то мягко скользнуло подо мной, поднимая бедра, ремни сдавили мне ноги, спину и голову. Вокруг рокотали голоса:

— Имя, имя твое как? — требовал нависший коп.

— А сейчас будет немножко больно, — предупредил доктор.

И откуда-то издалека донеслись удары.

— Отлично, еще один стежок…

их крыльев…

— И последний…

И по комнате разлетелись, расплылись их алые, кровавые перья.

— Ну вот, пошли…

и острый как бритва клюв, в котором торчали.

— Сейчас пристроим тебя.

куски моего тела.

Пленные игрушки

Женщина держала две куклы. Волосы ее были туго стянуты желтым пучком на затылке, отчего глаза растягивались в щелочки. Она то приветливо улыбалась мне, то хмурилась, переводя недоуменный взгляд на кукол. Одна из них, изображавшая взрослого мужчину, была со спущенными штанами — точнее, женщина это сделала за него. Оттуда выпирал его аппарат, окруженный черным нитяным газончиком.

— А маленький мальчик — блондинчик, как и ты.

Комната, где мы сидели, была в розовых тонах, с развешанными по стенам фотографиями улыбающихся детей. В углу был кукольный домик, в котором проживала резиновая семья. Я сидел на коврике с алфавитом, скрестив под собой ноги, как и она.

У куклы-мальчика на месте рта была круглая дырка «и веснушки совсем как у тебя», — не преминула заметить она, щелкнув меня легонько по носу.

Кукла-мужик сунула свой аппарат мальчику в рот, точно в хорошо подогнанном «паззле»-головоломке. Она помогала ему делать это. Ее туфли с острыми носками впивались в кожу, оставляя полосы на лодыжках.

— Обрати внимание, — многозначительно прокашлялась она. — Так делать плохо. — Она погрозила куколке кулаком: — Плохой, плохой человек.

Ногти у нее были красные, совсем как у Сары. Кукольными руками мужчины — со сросшимися пальцами — она стянула с мальчика штанишки. Я запустил пальцы в сверкающий мех алфавитного коврика, расправил и стер буквы.

— Следишь? Теперь посмотри, чем они занимаются, наши куклы.

Она потрясла два маленьких манекена в воздухе. Причиндалы у взрослого мужчины запрыгали. Маленький член мальчика задрожал. Он не был оторочен мехом, как у взрослого.

— Ой-ей-ей, — запричитала она и сунулась розовой штукой мужчины в другую дырочку, проделанную у мальчика в попке. Она затрясла куклами в воздухе, и ноги у них затрепыхались, как у повешенных. — Ой-ей-ей, — повторяла она, сжимая и разводя их снова и снова. Они хлопали друг о друга, производя звуки сталкивающихся подушек.

— И каково сейчас маленькому мальчику? — спросила она, не прерывая своих манипуляцшг.